Михаил Кожемякин - Игры Фортуны [СИ]

— Слыхал ли ты, Артемий Петрович, — спросила императрица, когда кабинет-министр предстал перед ее грозными очами, — про ледяные дворцы, для забавы цесарской или королевской выстроенные? Сможешь такой построить? Скучно мне… Развесели меня, кабинет-министр! Зря я, что ли, тебя высоко вознесла?

Артемию Петровичу Волынскому при Петре Великом приходилось строить крепости, города, а про ледяные дворцы он только в иностранных книгах читывал да картинки искусные смотрел. Но теперь времена пришли такие, что ни крепости, ни города, ни флот, ни все затеи Петра Алексеевича, служившие к славе России, стали не нужны. В ходу только шутовство и лизоблюдство самого низкого пошиба. Так что если бы воскрес каким-нибудь чудом великий государь, то первым делом прошелся бы своей знаменитой палкой по жирной спине племянницы-Анны, а уж затем крепко бы приложился к каждому из вознесенных ею наверх, его самого, Волынского, отнюдь не исключая! Но не воскреснуть Петру, надежно зарыли его в землю, а, стало быть, придется на потеху Анне ледяные дворцы строить. Иначе — опала, а то плаха! А построишь, угодишь избалованной и порочной порфироносной бабе — еще выше вознесешься, богатством и знатностью утешишься… Хотя вполне может быть — все равно на плаху, даже если построишь.

Поэтому кабинет-министр ответствовал осторожно:

— Про ледяные дворцы, ваше императорское величество, я только из книг знаю. Но ежели ты велишь, государыня, построю не хуже!

— Велю, Артемий Петрович! Нынче же прожект мне представь — и начинай! Зима вишь какая знатная удалась! Грех ее терять! С Богом, господин кабинет-министр.

Волынский уныло подумал, что Господь Бог тут совершенно ни при чем, что в строительстве ледяных дворцов более заинтересован нечистый, обуревающий душу царицы извращенными желаниями, но перечить этому «Ивану Грозному в юбке» не стал. Поклонился и отправился трудиться над «прожектом». Немедля, как сурово велела государыня.

Затем к государыне был зван придворный «пиита» Тредиаковский. Он тотчас явился устрашенной трусцой и обдал перегаром, за что получил августейшей десницей в ухо и задание сочинить оду в честь свадьбы Квасника с Бужениновой. Велено было особенно отметить в оде, что первую брачную ночь супруги проведут в небывалом ледяном дворце, который для этой высокой цели возведен будет. Канцлеру Российской империи, хитроумному Андрею Иванычу Остерману, было поручено изыскать денег на строительство ледяного дворца и свадебный бал с машкерадом. Остерман сразу изыскал — он уворовывал из казны и поболее. Без поручений остался только любезный Эрнстхен-Эрнстушка Бирон, да и то потому, что Анна не хотела обременять своего любимца державными заботами. После целый день царица предвкушала расправу над Квасником с Бужениновой и поэтому поглядывала на них особенно милостиво и даже изменила своему обыкновению и не плеснула в лицо князю квасом.

Так продолжалось и на следующий день, так было и во многие другие дни, так что прозорливый Голицын забеспокоился. Он хорошо знал: царицына милость пуще опалы! Буженинова разделяла его беспокойство: она чувствовала, что Анна задумала нечто страшное, что-то направленное против ее возлюбленного князюшки и ее самой. Порой калмычке становилось холодно и жутко, и она, сидя на полу, в ногах у Анны, вдруг сжималась в комок и дрожала, как от лютой стужи. Княжна Елена Михайловна пыталась выведать, какая очередная черная туча повисла над ее несчастным отцом, и на свою беду — узнала. Теперь, когда она сменила гнев на милость в отношении вернувшегося с войны похудевшего и возмужавшего юного барона Мюнхгаузена, ей стали доступны многие придворные тайны. Все, что удавалось выведать осмотрительному и лукавому фон Мюнхгаузену, знали теперь и Голицыны. Об очередной Анниной лютой причуде барону стало известно от герцога Антона-Ульриха, а тому проболтался его бывший учитель русского языка — пиит Василий Кириллович Тредиаковский.

Дело было, собственно говоря, так… Мюнхгаузен обратился было к Антону-Ульриху со своей просьбой по поводу опальной княжны Елены Голицыной, но герцог честно ответил, что ничем барону помочь не может, ибо сам он при дворе «чуть более, нежели никто», хоть и будущий муж принцессы Анны. Барон настаивал по праву боевого товарища и предложил обратиться с просьбой к принцессе Анне Леопольдовне, ибо всем известно, что она девица чуткая и великодушная, наверняка благословит любовь барона и княжны Елены и избавит несчастную от издевательского положения полу-шутихи и угрозы брака с шутом Апраксиным. Антон-Ульрих ответил, что и принцесса Анна ничем помочь не может, и если императрица решила выдать княжну Голицыну за шута, то так тому и быть. А еще красноречиво намекнул Мюнхгаузену, что княжну древнего русского рода лучше уж выдадут за шута, но также представителя старинной русской фамилии, чем за «приблудного» барона-лютеранина.

Мюнхгаузен в ответ не менее деликатно намекнул, что герцог и сам не сменил веру, а скоро станет мужем русской принцессы. Тогда Антон-Ульрих замогильным голосом заметил, что барону не стоит сближаться с родом князей Голицыных, ибо все Голицыны в немилости у государыни. А если уж барон хочет сблизиться с прекрасной княжной Еленой, то узы брака здесь совершенно ни при чем… И вообще, добавил герцог, здесь, в России устраивают самые невероятные браки и самым чудовищным образом. «Вот, князя-шута Голицына, отца вашей Прекрасной Дамы, хотят обвенчать с шутихой, — легкомысленно сказал Антон-Ульрих, словно поддерживая светскую беседу. — А потом намереваются на ночь запереть молодых супругов, представляете, барон, в ледяном дворце, где несчастные непременно околеют от холода! Слыхали ли мы, дорогой барон, в нашем родном Брауншвейге про столь нелепые и ужасные вещи?! Ах, не к добру мы оказались в России, не к добру!».

Тут Мюнхгаузен окончательно уверился в том, что весь небольшой запас своего мужества Антон-Ульрих растратил на войне, и поспешил откланяться. Он опрометью бросился на поиски своей возлюбленной, чтобы поведать ей о грозящей ее благородному отцу опасности. Ибо кто предупрежден, тот вооружен; а, будучи вооруженным, Мюнхгаузен чувствовал себя вполне спокойно в любой напасти, как всякий опытный солдат.

Княжна Елена встретила его счастливой улыбкой — раскрасневшаяся с морозца, очаровательная в своей пушистой шубке, словно юная фея русской зимы. На мгновение Мюнхгаузену захотелось заключить ее в объятия, покрыть это милое круглое личико поцелуями и в утешениях любви забыть о зле… Пусть она не знает ничего, пусть не омрачит этого высокого чела под завитками русых волос горе — и будь что будет! Но некто незримый, приходивший к барону в минуты испытаний (временами Мюнхгаузен думал, что это общий дух его боевых соратников, павших под Очаковом и под Бендерами, указывает путь чести) сказал: «Стыдись — на одной чаше весов лежит твое счастье, а на другой — жизни двух людей. Потому — смелее, товарищ!»