Михаил Кожемякин - Игры Фортуны [СИ]

— Князь, а, князь, — прошептала она на ухо Голицыну, когда жених и невеста ненадолго остались одни, без надзора, — Как бы нам спастись, князь? Я вот что придумала…

— Ты, Авдотьюшка, делай, как хочешь, а меня оставь, — ответствовал он. — Когда меня, князя Голицына, имени и чести лишили и шутом сделали, тогда умереть надобно было… Подзапоздал я. Ничего, нынче исправлюсь.

— Ничего тебе уже не исправить, коли помрешь. Шутом жил, дураком помрешь. То-то, подзапоздал! — издевательски хохотнула Буженинова.

— Больно бьешь, — Голицын на мгновение даже исполнился желчью. — Ну и пусть! Быть может, Судия, который принижает гордых и возвышает униженных, воздаст мне — и подарит мне встречу, коей жажду…

— Ты о Лючии своей? — помрачнела калмычка. — Любишь ее. Благородный ты не родом, а сердцем, потому и мил мне! Только я-то ведь не благородная. Я, сокол мой князь, как здесь говорят, чернавка… И умирать я еще не хочу, рано. И, вот незадача, тоже люблю — но тебя! И потому тебе сгинуть не дам. Ты к своей Лючии еще успеешь, не кручинься. Нынче же разуй свои вельможные очи и отвечай: ты мне смерти желаешь?

— Нет, — твердо ответил Голицын. — Ты человек, здесь редко подобное. И… коли глаза разуть, а нос зажать… Ты красивая. Даже очень. Своей, степной, дикой красотою. Это я вижу под твоим слоем бараньего сала взором, коим дано смотреть сыну Адамову.

Буженинова отчаянно сглотнула, словно горло вдруг сдавило петлей — стало нечем дышать и потемнело в глазах. Сколько времени она отчаянно надеялась услышать из уст любимого эти слова — это было уже преддверием признания в любви.

Однако времени на женскую слабость не было, и калмычка прогнала ее, хлестко ударив себя по щеке узкой жесткой ладонью.

— Слушай меня, если не хочешь моей смерти, — хрипло сказала она. — Одна я спасаться не буду, лишь вдвоем с тобою. Потому нет у тебя выбора, князь, коли ты благородный муж, таковым я тебя почитаю. Пойдешь за мною… Выживем — увидишь, какова я без грязного сала этого, познаешь, как любиться умею…

— Хорошо, — согласился Голицын с неожиданной легкостью. — Для тебя учиню, что надобно. Говори, Авдотья.

— Ты, как нас в Ледяной дом заведут и одних оставят, знай, сиди тихо, да мерзни. А я найду, как с солдатами, с гвардейцами, что охранять нас снаружи будут, сговориться… Откуплю я нас у смерти, князюшка…

— А дальше что? — вдруг спросил князь, давая попятный. — Выживем, полюбимся… Если удастся. И снова будем царицу веселить? Не лучше ли…

— Нет, не лучше! — вдруг рассвирепела Буженинова. — Не лучше, слышишь!! Аньке-поганке я более тешиться не дам! Не будет ей такой радости!

— Что же ты сделаешь? — мрачно спросил Голицын. — Она и покрепче нас людей об колено ломала!

Буженинова рассердилась еще пуще.

— Врешь, не сломаешь, — закричала она, — не сломаешь!

И закружилась вдруг по полу в древней шаманской пляске, которой давным-давно научилась на родине и так же давно ее не плясала. С удивлением и почти что ужасом смотрел князь-квасник на свою невесту: звенели монетки, вплетенные в ее черные косы, глаза горели нездешним, непонятным князю огнем. Смуглое, скуластое азиатское лицо ее было в эти минуты прекрасным, вдохновенным.

— Эта и вправду выживет! — вслух подумал князь. — И меня, злосчастного, за собой потащит… Хотя — почему злосчастного?

Сия степная колдунья все более начинала привлекать его не только силой своего духа и ясностью ума, но и как женщина. Как видно, своими словами он стронул некую препону, которая существует между мужчиной и женщиной до первого знака страсти. Кому, как не прославленному некогда селадону Голицыну было угадывать это с первого взгляда!

И Голицыну на мгновение показалось, что отверженная, презренная дикарка с ее ладной коренастой фигурой, широкими бедрами и плечами, жилистыми коротковатыми ногами и почти противоестественно гибкими руками, красивее его нежной чернокудрой Лючии. Это была другая, чуждая ему красота, красота свободы и воли, дикости и вызова. Один только раз он, Голицын, бросил вызов судьбе и всесильной государыне, когда женился на итальянке-католичке. Но когда императрица покарала его, лишив имени и чести, князь ушел в себя, как в заранее вырытую могилу. С тех пор единственным его щитом стала безучастность, меч же он бросил сам. Теперь он видел, как борется и бросает вызов самодержавной власти эта маленькая дерзкая женщина, и понял что степная колдунья сильнее судьбы и императрицы. Буженинова непременно победит Аньку-поганку, а, значит, впервые победит и он, потерявший честь древнего и славного рода князь.

Сержант гренадерской роты лейб-гвардии Преображенского полка Коновницын, приставленный с командою солдатами сторожить Ледяной дом, полагал эту службу бесчестным и позорным. Все потому, что он поздно родился! При батюшке Петре Великом, или при князе Ижорском Меншикове (хотя последнего преображенцы и не любили) он бы с товарищами бранную славу себе на Марсовых полях добывал, а не участвовал бы в презренных шутовских забавах вроде ряженого! Вспоминалась красавица-цесаревна Елизавета, которая недавно крестила сына у одного из обер-офицеров их полка. Вот лебедь белая, вот умница, Петрова дщерь, вот кого надо было на царство ставить! Не оставил Петр Алексеич наследников мужеского пола, оставил только сироту-гвардию да красавицу-дочь… Так за эту царь-девицу и надо было стоять! Тогда бы снова началась для них честная солдатская жизнь, и не было бы этого богомерзкого срама! Просился сержант Коновницын с Преображенским батальоном в армию генерал-фельдмаршала Миниха, воевать… Так не отпустили: гвардия нужна здесь, в Питербурхе! Нужна? Для чего? Чтобы ходить караулом у конюшни этого немчуры-лошадника Бирона? Что это за служба такая — охранять шута и шутиху, коих императрица Анна решила схоронить заживо в ледяном гробу? За какие-такие вины должны погибать эти двое, людишки смешные и несуразные, но все же живые души! Безжалостные в бою и к врагам государевым, солдаты, как и многие кому суровая судьба отвела очень мало доброты, лишив счастья семьи и детей, всем нерастраченным теплом сердец любили малых и беззащитных. Каждая рота, а то и плутонг [49] Плутонг — взвод. , с позволения начальства держали четвероногих любимцев — веселого лохматого пса, лукавого кота или премудрого козла. У многих солдат в ранцах обитали и собственные питомцы — певчая птаха в самодельной клеточке, ученая мышь в пробитой кружке, сверчок в берестяном туеске.

Зверей бессловесных — и то жалели и берегли! А тут — люди, человеки! Маленькая смуглая калмычка с множеством мелких черных косичек под фатой новобрачной, и ее муж, шутовской или настоящий, князь-квасник, о котором к тому же преображенцы знали, что се их бывший однополчанин, лишенный чести и имени.