Михаил Кожемякин - Игры Фортуны [СИ]

Сбылся давний очаковский сон. Мюнхгаузен сидел тет-а-тет с раскрасневшейся круглолицей княжной Еленой Голицыной, и они вместе мчались вперед по снежной дороге. Только не на диковинном «вель-блуде», а в изящном санном возке, и Мюнхгаузен сам правил бойко бегущей лошадкой. Только он — и она. И никого более.

Он рассказывал своей Прекрасной Даме — о своих подвигах, о чем же еще жаждет услышать аманта от вернувшегося с полей Марса кавалера?

— И когда наши войска дрогнули от неприятеля, отважный генерал-фельдмаршал Миних единый взял знамя и один пошел на стены Очакова. Вернее — не один, а из всего войска за ним последовали только я и мой патрон, герцог Брауншвейгский. Пули, ядра, картечь так и свистели кругом, но по счастью мы остались невредимы. Но как же взойти на стены неприятельской крепости, неприступные, сплошь сложенные из крепчайшего гранита и возвышавшиеся до самых облаков? И тогда я прямо под огнем измыслил хитроумный план. Я велел зарядить самую гигантскую из мортир полым брандскугелем… Это такой зажигательный снаряд, да будет вам известно… Только вместо зажигательной смеси я уселся в сей огромный снаряд сам, и мною выстрелили в крепость. Я приземлился невредим, оболочка снаряда сохранила меня от увечья. Оказавшись в Очакове, я сразился на саблях с сераскиром Яж-пашой, могучим воином. Мы долго рубились, но я изловчился и выбил из его рук саблю дамасской стали приемом, который прежде выучил у запорожских казаков. После этого паша поздравил меня с победой и сдал мне крепость Очаков со всем гарнизоном и припасами… Неужели же я за всю сию доблесть, коей рукоплескала вся армия и даже морские волны, не заслужил скромного поцелуя моей княжны?

И Мюнхгаузен, не спрашивая позволения, поцеловал ее прямо во вкусные румяные губки, пахшие счастьем, пуншем и яблочной шарлоткой…

Она, весело смеясь, выпростала из собольей муфты белую ручку и слегка шлепнула барона по мягким усам:

— Ишь ты какой! Предерзкий селадон, да еще и врунишка, каких свет не видывал!

— Никто из рода фон Мюнхгаузенов никогда не был лжецом!!

— Ой-ой-ой, да ладно! Так я и поверила — и в ядре он летал, и с турецким пашой рубился, и один-одинешенек целый Очаков на шпагу взял…

— Все было точь в точь именно так, клянусь своими усами! — заверил свою прекрасную Елену Мюнхгаузен и выпустил вожжи (смышленая лошадка сама знала дорогу), чтобы обвить обеими руками стан красавицы под пушистой шубкой. Она нежно прильнула к нему и положила головку на его плечо:

— Миленький мой… Усатенький! Может, расскажешь своей Еленке… А по-взаправдашнему… Как ТАМ было?

— По взаправдашнему никогда не расскажу. Никому. Там было тяжело. И страшно. Очень.

Отголоски батальной пальбы с полей Марса на южных рубежах империи не достигали ее северной столицы. Если кому, подобно Антону-Ульриху и его пажам, доводилось вернуться в Петербург с войны, он, как падающее в воду ядро, оставлял на поверхности тамошнего придворного пруда бурный, но краткий всплеск. И волны забвения снова смыкались над ним.

Шуты, дураки и дурки, карлики с карлицами окружали Анну Иоанновну с детства, их было немало у ее матери, царицы Прасковьи Федоровны, в Измайлове. Анна никогда не считала шутов людьми, способными на человеческие чувства. Так, забавные в своей уродливости существа, созданные для увеселения сильных мира сего, почти как комнатные собачки. Только те, хвостатые и четырехлапые, смешили своей умильностью, а двуногие шуты — отвратительным видом. Это даже не были собаки, к которым можно привязаться, почувствовав их бескорыстную любовь и дав свою взамен, а некие иные мелкие и презренные существа, человекообразные муравьи! И если эти муравьи умеют совокупляться каким-то особенным, муравьиным способом, на который интересно взглянуть со стороны, то пусть и совокупляются тоже на потеху. Но то, что эти полуживотные могут испытывать такое чувство, как любовь, не приходило Анне Иоанновне в голову. Любовь была привилегией людей. Например, ее самой с любезным другом сердца Эрнстхеном Биронхеном…

Даже племянница — тихоня-Аннушка — не имела права любить своего саксонского Морица Линара, поскольку ей надлежало выйти за герцога Брауншвейгского. А уж про то, что любовь может испытывать ее калмычка Буженинова, зловонная подъедала, Анна Иоанновна и помыслить не хотела. Поэтому, когда придворные соглядатаи донесли императрице, что Буженинова шушукается по углам с князем-квасником и утешает несчастного Голицына, лишенного имени и чести, Анна пришла в неописуемый гнев.

Она с самого своего возвращения в Россию из Курляндии ненавидела Голицыных и Долгоруких, пытавшихся ограничить своими дерзостными кондициями ее самодержавную власть. Втоптать Голицыных и Долгоруких в грязь — да так, чтобы уже не поднялись, зарыть их по голову в землю, унизить позором и поношением!! И вдруг некая жалкая шутиха, получеловек, насмешка над именем человеческим, осмелилась помешать ее, Анниной воле! Шутиха осмелилась пожалеть втоптанного в грязь Квасника! Буженинова шептала Кваснику слова утешения, а императрицу называла поносными словами! Первым порывом царицы было приказать схватить обоих — и под кнут, а потом в крепость или в Сибирь! Сначала Анна хотела разобраться с обоими по своему обыкновению — быстро и люто, но потом ей пришла в голову неожиданная мысль, ради которой она вызвала к себе кабинет-министра Артемия Петровича Волынского.

Стояла лютая зима 1740 года. Санкт-Петербург был похож на царство льда и снега: толстым слоем льда была скована Нева, и во время коротких прогулок императрице приходилось закрывать лицо пышным воротником из драгоценных сибирских соболей, а руки — горностаевой муфтой. Ледяной, пронзительный ветер дул от Невы, и ветер этот нашептывал Анне странные фантазии, когда она раскрывала окно и смотрела на покрытую льдом реку. Она представляла себе ледяной дворец на большой площади, как две капли воды похожий на ее, императорский. И чтобы все в этом дворце было изо льда: широкая постель с ледяным покрывалом и подушками, камины, стулья, свечи… Ничего живого, только мертвый, безжизненный лед, царство смерти и апофеоз ее власти!

А потом бросить в это ледяное преддверие смерти для первой брачной ночи двух ненавистных ей людей, Квасника-князя и оскорбившую ее шутиху. Пусть они коченеют себе от лютого холода там, пока не придет утро. Сама же Анна в ожидании упоения местью усядется в это время за буйный пир, или, еще лучше, отдастся жаркой страсти с Бироном на теплых лебяжьих перинах. Если же, вопреки ожиданиям, жалкие муравьишки выживут, то, так тому и быть! Получат ее императорское прощение. Хорошо бы, конечно, засадить за компанию с шутами-молодоженами в ледяной дворец и парочку «гостей», начиная с ненавистной цесаревны Лизки с каким-нибудь ее очередным полюбовником, да нельзя — Романова она все же, кровь великого Петра, хоть и с одного боку чухонской портомоей подпорченная!