Михаил Кожемякин - Игры Фортуны [СИ]

— Приложу все усилия, друг мой! — кивнул Крамм.

— Вы должны дать принцу Людвигу шифр. Он будет писать в Брауншвейг. И, возможно, королю Пруссии. Мы с вами должны тщательно проверять его переписку. Принц впервые в России, а мы с вами столько лет здесь…

— Мы будем давать ему советы, — успокоил коллегу Крамм.

— Эта страна кого угодно сведет с ума! — посетовал Гросс.

— Помолимся же о крепости ума принца Людвига! — со слезой в голосе торжественно произнес Крамм.

— Помолимся, друг мой! — согласился Гросс.

Оба замолчали, делая вид, что шепчут про себя молитвы.

— Да, вот еще, — сообщил Гросс после минутного молчания, — молодой барон Мюнхгаузен отбывает в Ригу.

— Ему повезло, — завистливо прошептал Крамм. Он не любил Россию и отчаянно боялся принятых здесь варварских наказаний. Например, дыбы. Слава Богу, правительница Анна милосердна и приостановила кровавые расправы, до которых была так охоча ее тетка!

— Мы должны дать ему инструкции. — напомнил Гросс.

— Непременно, пусть придет за ними.

— Он явится к вам, милейший Крамм…

— Но сначала к вам, милейший Гросс…

— Ах, это, собственно, не имеет значения… .

Конспираторы согласно закивали головами и стали похожи на двух нахохленных черных птиц. Зашуршали бумагами, глухо закашляли, уселись с двух сторон стола писать донесения дипломатической цифирью. Тихо и душно было в комнате, тихо и тесно. Глухо постукивали напольные часы, потрескивали дрова в камине, поскрипывали перья. Крамм и Гросс, Гросс и Крамм искусно плели нить придворной интриги…

И, кто знает, может быть, все остальные — и Анна Леопольдовна, и Антон-Ульрих, и Юлиана Менгден, и Линар, и даже, в чем-то, Елизавета Петровна, были их куклами, марионетками на нитках… Крепкие нитки плетут немецкие ткачи, и надежно держались на них куклы. Если только ветер с Невы не захочет оборвать нити и раз и навсегда изменить все своей буйной волей…

Брат Антона-Ульриха Брауншвейгского, Людвиг-Эрнст, недавно избранный герцог Курляндский, не без оснований считавший себя фаворитом Фортуны, летом 1741 года нанес визит на Саарскую мызу, где проводила томительные и жаркие июльские дни цесаревна Елизавета Петровна. Здесь она жила в имении покойной своей матушки, императрицы Екатерины Первой, в доме, который был построен согласно повелению ее державного отца и подарен ее матери в знак любви северного титана к своей верной спутнице жизни и соправительнице. Дом был небольшой, каменный, двухэтажный — скорее зажиточный фольварк [58] Фольварк — усадьба, хутор. , чем дворец. Он радовал глаз, но не поражал роскошью и великолепием. Петр Алексеевич вообще не любил роскоши: великий государь был велик сам по себе, а не благодаря сиянию своих резиденций. В доме осталось немало батюшкиных и матушкиных вещей, которые особенно ценила Елизавета: отцовский янтарь, милые безделушки, принадлежавшие Екатерине Алексеевне… А еще вещи, помнившие ближайших отцовских сподвижников: старое кожаное кресло, в котором сиживал мастер иностранных дел барон Шафиров, истертые географические карты, старинные книги, курительные трубки…

В нынешнюю эпоху, когда Иоаннова ветвь, ведущая начало от блеклого и болезненного брата-соправителя юных лет Петра, казалось, окончательно утвердилась на престоле, эти вещи, как и сама Елизавета, были не ко двору. Пришельцы из иных времен, они говорили о трудах и о славе, но не Миниховой, непрочной и двусмысленной, а прежней, надежной, Петровой. Елизавета любила Саарскую мызу, рачительно и аккуратно управляла имением, что в иных случаях было несвойственно ее расточительной и щедрой натуре. Здесь же она приумножила отцовское и материнское достояние и даже построила в имении церковь, названную Знаменской. Летом сюда из Смольного дома переезжал весь небольшой двор цесаревны, и сюда являлись за ней, когда это оказывалось необходимым, по приказу Анны Иоанновны, Бирона или Анны Леопольдовны. Сюда жарким не по северному июльским днем явился Людвиг-Эрнст Брауншвейгский, дабы, согласно желанию невестки-правительницы и брата, просить руки вечной невесты Российской империи — Елизаветы Петровны.

Это был план хитроумного Остермана — выдать Елизавету за только что избранного герцога Курляндского и спровадить в Курляндию. Самому Людвигу-Эрнсту сей план не нравился: он подозревал, что Елизавета использует все возможные средства, чтобы освободиться от ненужного сватовства. Ей ли, чуть было не ставшей французской королевой или русской императрицей, удовольствоваться скромным герцогством Курляндским, пусть даже герцог молод, галантен и красив?! Медленно проплыть с ним в менуэте на придворном балу — это, пожалуй, можно. А выйти замуж за Людвига-Эрнста и уехать в Курляндию, нет уж, ни за что! Но, тем не менее, он приехал в Саарскую мызу, чтобы прощупать почву, а, главное, чтобы понять, насколько сильна нынче Елизавета Петровна и в какой мере опасна правительнице Анне и брату. Не последним мотивом было и желание воочию узреть эту прославленную красавицу, а там… Чем черт не шутит, как говорят русские!

Елизавета встретила молодого гостя любезно, но холодновато. Оторвалась ради принца Людвига от приятной, по-видимому, беседы, которую вела в парке с неким лощеным гвардейским сержантом. Гвардеец смерил Людвига-Эрнста нагловатым взглядом холодных серых глаз и вполне слышно бросил в спину гостю: «Курляндский жеребец… Еще один!». Людвиг-Эрнст услышал эту вызывающую ремарку. Сказано было по-немецки, чтобы он мог понять оскорбительный смысл слов. Но герцог в должной мере свободно чувствовал себя со шпагой в руке, чтобы не спустить наглецу. Он хотел было ответить, и уже красноречиво положил руку на эфес, но Елизавета сделала знак своей белой пухлой ручкой — и гвардеец поспешно нырнул в кусты, только ветки заколыхались. За гвардейскими хлыщами, окружавшими цесаревну, водилась такая особенность: они были очень дерзки на словах, но драться всегда предпочитали кучей, имея подавляющее превосходство. В одиночку же не стыдились ретирады. Привычка далеко не геройская, но военная и, со стратегической точки зрения, вполне верная.

В комнатах Людвига-Эрнста встретил другой постоянный Елизаветин спутник: черноволосый и кареглазый красавец с бархатистым глубоким голосом прирожденного певца. Одет он был необычно для двора — в нарядный, даже несколько вычурный малороссийский костюм: широченные бархатные шаровары, мягкие сапожки, богатый синий жупан отличного немецкого сукна, под которым виднелся ворот рубахи с затейливой пестрой вышивкой, широкий кожаный пояс-черес с серебряными пряжками на тонкой талии.