Марина Степнова - Сад [litres]

Тридцать первого марта исполнится семнадцать.

На курсы принимаются исключительно девицы, достигшие двадцатиоднолетнего возраста. Так что – сожалею, но – нет. Решительно невозможно. Увы-с!

Туся только голову наклонила – и вышла не попрощавшись. Даже спина у нее была злая.

В университете их не удостоили вовсе – просто передали, что, согласно уставу от 1863 года, в студенты принимаются молодые люди, достигшие семнадцатилетнего возраста и притом окончившие с успехом полный гимназический курс или удовлетворительно выдержавшие в одной из гимназий полное в этом курсе испытание и получившие в том установленный аттестат или свидетельство.

Молодые люди. Не барышни. Не девицы. Не женщины. Молодые люди.

Нет, вольнослушательницей тоже нельзя.

Правила о допущении к слушанию лекций посторонних лиц, составленные на основе распоряжений Министерства народного просвещения, не предоставляли женщинам пра́ва даже входить в аудиторию.

Университетская дверь закрылась так же громко, как и дверь Бестужевских курсов, – бух.

Сезон меж тем, поднявшись на Масленицу до почти истерического пика, завершился, сошел на нет, схлынул разом – как вода. Еще один бал, еще десяток натянутых визитов – и в феврале наконец начался Великий пост. Петербург нахохлился, спрятался в воротник невзрачной шинели, заледенел.

Борятинская писала письма, требовала объяснений, грозилась приехать сама и оттащить беглецов домой, если понадобится, силою.

Надо было возвращаться.

Туся и слышать об этом не хотела. Она растерялась – Мейзель видел. Не отчаялась, а именно растерялась. Смотрела на него, как маленькая, будто он мог придумать какие-то особые правила, условия, поговорить с кем-нибудь, распорядиться – и все станет по ее.

У него не хватало духу сказать, что по ее все равно не будет.

Скорее всего, никогда.

Оставалась, правда, академия – его академия, медико-хирургическая. Нынче – военно-медицинская. Но Мейзель и думать про нее не хотел. Точнее, всё, что он хотел в Петербурге, – это не думать про академию и не вспоминать ее. Но Туся сама разузнала – бог весть как – там же готовят ветеринаров, Грива. Похлопочи – может, они возьмут меня. Мне бы хоть вольнослушателем.

Да ты с ума сошла! Опомнись! Ты ведь женщина! Княжна Борятинская! В Хреновскую школу коновалов еще запишись!

Ненавижу это все! Ненавижу! И тебя ненавижу! И себя!

Он, разумеется, поехал.

31 марта. В день ее рождения.

Носовой платок. Йод. Нашатырный спирт. Лишь бы не пригодился.

Пригодился.

Впервые Мейзелю стало дурно еще на входе, хотя здание перестроили и перекрасили, – и, очевидно, не раз. Но он качнулся только, мотанулся даже на входе – и все мотанулось вместе с ним, и академия, и воспоминания, и страхи. Но нет – не упали.

Начальник академии, доктор медицины Александр Михайлович Быков, крепкий, квадратный, с крепкой, квадратной бородой а-ля Александр Третий, повторил Мейзелю его же собственные слова.

Барышню – к нам? Да такой фамилии? Чтоб научиться лошадям, простите, руку в задницу по локоть совать? Уж не знаю, милстдарь, кто из вас с ума сошел, вы или ваша протеже, но я вам и как человек скажу, и как врач…

Вы мне лучше как отец скажите, – перебил Мейзель. – У вас же есть дети?

При чем тут мои дети?! Они, слава богу, взрослые люди давно, и примерно порядочные. Да и когда малы были, никого невозможными просьбами не обременяли, потому что воспитаны были в надлежащей строгости, не то что нынешнее поколение…

Вы их не слушали просто, – снова перебил Мейзель. – Не хотели. А были бы хороший отец…

Мейзель махнул рукой. С трудом встал. Рванул ворот сюртука. Дышать было нечем. Нечем совершенно.

Быков молчал, жуя в кулаке свою верноподданическую бороду.

У двери уже окликнул.

Вернитесь, коллега. Окажите любезность. Вот как же видно сразу статских – нервы одни. Бабские метания. На войне вас бы живо спокойствию обучили – это я вам как бывший полковой врач говорю. Ладно княжна ваша – ребенок совсем. А вы зачем, взрослый человек, мужчина, головой закрытые двери околачиваете? Прямая дорога – она ведь не всегда самая короткая. Иной раз в обход и быстрее, и вернее. Учиться охота? Так пусть учится. Хоть астрономии. Хоть военному делу. Только частным, так сказать, образом. Да к вам очередь из идиотов выстроится – деньги только платите.

Из кабинета Мейзель вышел, пытаясь засунуть в непослушный карман записку с именем идиота, который, по мнению Быкова, мог бы согласиться на эту педагогическую авантюру. Христофор Иванович Гельман. Будущий основатель института экспериментальной медицины. Человек, который одновременно с Кохом получил туберкулин. И один из первых в мире – иммунную сыворотку против сибирской язвы.

Извозчик терпеливо кемарил на козлах, подергивая головой так же, как и его кобыленка. Туся бы ее сейчас разобрала по всем статьям – от бабок до ноздрей.

Назад, на Английскую набережную. Только в книжный магазин меня сперва завези. Знаешь ты хоть один книжный?

Извозчик обиженно всхрапнул, забожился.

Затрусили. Поехали. Сразу стало легче дышать.

В книжной лавке Мейзель купил Коптева. “Материалы для истории русского коннозаводства”. Только что вышедший, великолепный, тисненный золотом, с роскошными иллюстрациями на семи листах.

Заверните как-нибудь попригляднее. Это подарок.

Не извольте беспокоиться. Сделаем как надо-с.

На обратном пути он совсем расслабился, задремал – и очнулся от того, что кто-то черный, тихий, положил ему голову на плечо и прошептал в самое ухо почти ласково – вот и свиделись. Здравствуй.

Что?! Кто?!

Мейзель дернулся от ужаса, едва не вывалился из саней, – стояла оттепель, полозья визжали по камням, подпрыгивали, грохотали.

Сенная площадь, господи.

Сенная.

Ты куда завез меня, идиот?!

Извозчик обернул сморщенное в кулачок виноватое личико.

Так не пущают на набережную, барин, пришлось в объезд, жандармов нагнали, казаки с нагайками, небось скуденты воду мутят опять…

Мейзель не слушал. Искал в кармане нашатырь, но никак не мог нашарить, натыкался то на знакомый наизусть, до малейшей щербинки флакончик с йодом, то на чертов носовой платок.

Вот наконец.

Мейзель вынул руку из кармана, будто чужую, не свою.

Пальцы были в крови. И еще в чем-то. Серо-черном. Густом.

А-а-а-а-а-а-а-а-а! – закричал он.

А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А!

Не-е-е-е-е-ет!

И в этот момент из-за угла неторопливо, с достоинством выплыл таировский дом.

Жара имела форму куба. Огромного – точно по размерам комнаты. Мейзель и не думал, что такие бывают. Не комната – зала дворцовая. Купец второй гильдии Лука Гаврилович Таиров не иначе как балы тут собирался задавать, а вот оно что вышло. Десятки коек, десятки распахнутых окон, мертвые, обвисшие занавеси, мертвый город за ними. Ни одного движения воздуха. Да какой там воздух, откуда? Вместо него внутри жары слоями, почти не смешиваясь, стояла вонь – горячая, плотная, чуть свалявшаяся даже, как сукно. Мейзель машинально в который раз взялся за верхнюю форменную пуговицу – рвануть, рассупонить, стащить – и в который же раз, скосив глаза на Мудрова и Бланка, не посмел. Оба работали сноровисто, молча. Темные изнуренные лица, темные, наглухо застегнутые сюртуки, обшлага мокры насквозь.