Марина Степнова - Сад [litres]

Снова – ом-м-м! Ом-м-м!

Рядом совсем, под окном.

Мудров и Бланк даже не обернулись.

Мейзель уронил ланцет.

Не может быть. Не должно. С 22 июня прошло всего четыре дня. Бунт уже был. Оскаленные пасти, пот, ор, рев. Братцы, все на Сенную! Бей! Дави! Лекаря врут, никакой холеры нету! Прокатились по Садовой, перекипая, захлестывая собой переулки. Больница была разгромлена – вот эта самая. Всех врачей перебили. Из окон вышвыривали. Больных растащили по домам, некоторых – уже мертвыми. Потом перекинулись дальше, озверелые, перепуганные, перли густой, жаркой толпой…

Неужели – снова?

Мейзель нашарил наконец ланцет под топчаном, едва не вляпавшись всей ладонью в чужую рвоту, распрямился – и встретил взгляд Бланка.

Вы боитесь.

Не спросил – сказал. Спокойно, будто диагноз поставил.

Мейзель вытер опоганенный ланцет о сюртучный борт. Взял чью-то руку – не разбирая, мужскую, женскую, детскую. Мертвую или живую.

По лестнице застучали быстрые шаги – ближе, еще ближе.

Хлопнула дверь.

Мейзель втянул голову в плечи.

Он боялся, да. Господи боже. Он боялся. Еще как.

Ваше высокородие, их сиятельство граф Уваров велели…

Задыхаясь. Посыльный. Растрепанный. Потная кирпичная морда, дорогая ливрея. Рослый красивый холоп. Он глотнул многослойной вони, запрыгал враз округлившимися глазами по комнате и сразу замолчал. Кадык на его шее дернулся вверх-вниз. И еще раз. И еще.

Сейчас стравит или грохнется, подумал Мейзель мстительно. Нет, удержался. И харч в себе удержал. Крепкий. Только повторил растерянно – ваше высокородие… Будто к мамке на руки просился.

Сойти за высокородие из них троих мог только Мудров, он и подошел, недовольный тем, что отвлекли, – и посыльный зашептал ему что-то на ухо, изо всех сил стараясь не смотреть по сторонам.

Господа!

Мудров осунулся за эти дни и как будто стал меньше ростом. Завитые виски, ухоженные бачки – всё слизнула холера. Теперь это был просто очень усталый человек с круглым простодушным лицом деревенского поповича. Лучший в России врач. Один из лучших – точно.

Господа, мне доложили, что граф Уваров занемог. Боюсь, мне придется ненадолго вас оставить.

Я…

Мейзель снова уронил ланцет, но поднимать не стал – не справился с руками, которые прыгали, тряслись, как юродивые, – сами по себе. Сами по себе боялись.

Я… Я… с вами, ваше превосходительство! Я готов! Совершенно готов!

Мудров, собиравший саквояж, поднял голову, посмотрел удивленно и – Мейзелю показалось – сострадательно.

Бланк откашлялся. Или засмеялся?

Ом-м-м! Ом-м-м! Ом-м-м!

Вам могут понадобиться лишние руки, Матвей Яковлевич, – сказал Бланк.

Я и один замечательно управлюсь. Это же недалеко?

На Большой Морской. С версту, не боле.

Посыльный, не чаявший вырваться из холерного особняка, позабыв все приличия, ввалился в господский разговор, – их сиятельство четверик прислали, мигом обернетесь! Он даже притопнул, будто собирался доставить господ лекарей к месту не на обещанной четверке лошадей, а на собственном горбу.

Снова – ом-м-м! Ом-м-м!

Плевать! На всё плевать!

Мейзель подскочил к Мудрову, вцепился в раззявивший пасть саквояж, потянул на себя – и понял, что не выдержит больше, завизжит в голос, упадет, забьется – среди мертвой жары, среди чужой крови и чужой рвоты.

Нет! Нет! Нет!

Не хочу умирать!

Нехочунехочунехочунехочунехочунехочу!

Дверь.

Ступеньки.

Ступенькиступенькиступеньки.

Из всего визита в уваровский дом у Мейзеля в памяти осталась только стоявшая на входе громадная, чуть не в человеческий рост зеленоватая ваза, от которой он шарахнулся, как от живой, да очень белый живот их сиятельства, мягко, словно тесто, вздыхающий под сосредоточенными пальцами Мудрова. Ни обещанной четверки, ни кареты, ни самого дворца Мейзель не запомнил вовсе – просто не заметил.

Еще одно удивило очень. Прежде чем дотронуться до пациента, Мудров добыл из кармана темный пузырек и старательно протер руки густой желтоватой жидкостью. Пахну́ло чем-то знакомым, неожиданно сытным, съестным.

Деревянное масло, – подтвердил Мудров. – Рекомендую, коллега. Cholera morbus весьма легко сообщается не только от вдыхания воздуха, испорченного вредоносными испарениями и миазмами, но и от прикосновения к трудно больным. Потому нельзя отвергать мер предосторожности, для карантинов назначенных.

Холера у графа Уварова – Господь милостив – не подтвердилась.

Сияющий от облегчения граф, который всего-то перетрудил кишки за званым ужином, получил рекомендации гигиенического свойства: сырого и чрезмерно холодного не есть, держать тело в тепле и избегать простуд. Мудров посоветовал носить, не снимая, особый набрюшник из байки или фланели – дабы живот был тепел. И тут же на листе бумаги этот самый набрюшник нарисовал.

Мейзель, абсолютно ненужный, стоял рядом болваном. Даже не кивал.

Мудров принял деньги (мелькнула нулями солидная ассигнация), положил в карман, едва поклонившись. Граф Уваров умолял остаться обедать, но Мудров отказался – вежливо, непреклонно, с тем же спокойным достоинством, с каким взял гонорар. Мейзель позавидовал. Он так не умел. Да и вообще, если честно, почти ничего не умел. Но видел теперь – почему стоит научиться.

От лошадей они тоже отказались – Мудров предложил пройтись пешком, размять члены, благо действительно недалеко. На самом деле – тоже не хотел возвращаться. Устал от смерти. Просто устал. За воротами Мудров остановился, протянул Мейзелю несколько просторных купюр.

Ваша доля, коллега, – и не дав Мейзелю даже рта раскрыть, – берите, от меня не убудет. От их сиятельства тем более. Коли вы сами себя высоко ценить не будете – никто вашему лечению не поверит.

А как же…

Мудров снова не дал ему договорить – понял.

Советую, чтобы ты обращал внимание и на изобилие средств у больного, и на их умеренность. А иногда, – Мудров нажал на слово иногда голосом, будто пропальпировал, – иногда лечил бы даром, считая благодарную память выше минутной славы.

Гиппократ, – узнал цитату Мейзель.

Именно. Как говорится, Гиппократ терпел и нам велел. Ну-с, пойдемте. Дорогу знаете? Не заплутаем?

Они шли по пустому жаркому городу и не торопясь, со вкусом обсуждали всё те же набрюшники, на которые Мудров серьезно и искренне уповал, потому что, коллега, если испарина, охладевшись, падет на желудок и кишки, это произведет расположение к получению холеры. Ибо в желудке и кишках собственно холера и имеет свое пребывание.

Мейзель кивал серьезно, радуясь, что Мудров говорит с ним как с равным и даже доверил нести свой саквояж (если честно, саквояж Мейзель практически отобрал, надеясь почувствовать себя хоть немного, самую малость нужным). Сенную они прошли не заметив, азартно сравнивая свойства охлоренной извести, и по Мудрову выходило, что лучшую производят в Москве, на химической фабрике Карцова на Пресне. Мудров пошарил в кармане – протянул Мейзелю пузырек.