Кейт Куинн - Змей и жемчужина

Я уныло покачал головой, сбросив свои карты, которые были так хороши, что, озаботься я тем, чтобы правильно их разыграть, я бы сорвал банк.

— Мне никогда не везло, приятель.

— Никколо, — сказал он. — Я выиграл достаточно твоих денег, чтобы взамен хотя бы назвать тебе своё имя. И купить тебе выпивку.

Трактирная подавальщица с раздражённым лицом с шумом почти что швырнула на стол мою кружку и сделалась ещё более сердитой, когда я послал ей воздушный поцелуй.

— Лицо у этой девицы что уксус, — заметил я, свистнув ей вслед. — Вчера вечером здесь была другая, темноволосая, хорошенькая, как ангелочек. Я надеялся увидеть её и сегодня. — Я подмигнул. — Я ей понравился.

— Тогда хорошо, что нынче её тут нет, приятель. — И охранник Никколо откинулся назад на своём стуле и гордо хлопнул себя по красующемуся на его груди вышитому быку Борджиа. — Всем девушкам больше всего нравятся мужчины в форме.

— Ты недооцениваешь женское любопытство. — Я показал рукою на свой выпуклый лоб, потом на широкую грудь и, наконец, на короткие, не достающие до пола ноги. — Девушка видит всё это, и ей хочется увидеть больше. Знаешь, сколько у меня их было? Я мог бы пересечь Рим из конца в конец, перепрыгивая из одной постели, где я побывал, в другую и ни разу не коснувшись ногой земли.

— Брось заливать, — фыркнул Никколо, но на его лице появился интерес. Большинству мужчин это интересно — низменное любопытство свойственно не только женщинам. Мужчины смотрят на меня и втайне гадают, как мужчина моего роста может исполнить детородную функцию. В самых злачных трущобах Рима иногда можно увидеть представления, в которых карлик совокупляется с карлицей перед публикой, которая заплатила хорошие деньги, чтобы это понаблюдать.

— Разумеется, когда женщина переспала с карликом, ни за что не угадаешь, что ещё ей может понравиться. — Я ещё глотнул вина, пролив часть его на стол. — Была у меня одна женщина...

И я рассказал одну из наиболее похабных историй из моего арсенала, и неважно, что она произошла не со мной — я слышал её от одного венецианского матроса, у которого рот был как сточная канава. Охранник Никколо расхохотался и в ответ рассказал собственную историю, которая показалась мне такой же неправдоподобной, как и моя, и мы заказали ещё выпивки, и по мере того как вечер за окнами делался всё темнее, в трактире становилось всё более сумрачно и шумно, мы с Никколо понизили голоса и заговорили совсем доверительно.

— А ещё была одна девушка, которой нравилось, когда её связывали, — невнятно прошептал я. Я выливал треть своего вина на пол для вертящихся под ногами собак всякий раз, когда Никколо выходил помочиться, и почти ничего не выпил, но мне было не впервой играть роль пьяного. — Точно тебе говорю, она хотела, чтобы я привязывал её руки, как у Христа на распятии. Она говорила, что это напоминает ей о его безграничных страданиях. — Я показал, как, вытянув руки в стороны, не только как у единственного Сына Божия на кресте, но и как у Анны, распятой на том кухонном столе, — и рука Никколо, как раз подносившая кружку ко рту, застыла.

— Dio, — я покачал головой, делая вид, что вспоминаю. — Я тогда думал, что эта девушка — беглая монашка. После того, как я кончал, она принималась плакать и просить, чтобы я перерезал ей горло, говорила, что так она хочет искупить свои грехи. Я всё время думал, что когда-нибудь какой-нибудь подонок может поймать её на слове. И так и оставить с перерезанным горлом и раскинутыми в стороны руками, как на Распятии.

Никколо так и не поднёс кружку ко рту, а словно вдруг обессилев, со стуком опустил её обратно на стол, и я почувствовал, как в моей груди начинает расцветать пока ещё слабое свирепое возбуждение. «Да, — подумал я, — да, да!»

— Матерь Божья, — проговорил он, пытаясь рассмеяться. — От такой девчонки лучше держаться подальше. С такими девчонками, знаешь ли, того и гляди может случиться беда.

— Может быть. — Я небрежно пожал плечами, но свирепое возбуждение в моей груди всё нарастало. Надо быть очень, очень холодным человеком, чтобы совершенно спокойно выслушивать историю, так ярко напоминающую твоё последнее преступление — а Никколо, насколько я мог судить, холодностью отнюдь не отличался. Он приклеил к своему лицу широкую ухмылку, но поднятые уголки его рта дёргались, а глаза так выпучились, что стали видны белки сверху и снизу от радужки.

К счастью, он был к тому же ещё и сильно пьян. А опьянение вкупе с чувством вины хорошо развязывает языки.

— Ты получаешь от девчонки свою долю удовольствия, — сказал я, — и не всё ли тебе равно, что с ней случится потом? Если и случится беда, то ты в том не виноват.

— Иногда бывает, что и виноват, — пробормотал он. — Иногда всё начинает идти не так, да так быстро...

Капля пота скатилась по его шее и исчезла под воротником.

— И что пошло не так? — шепнул я.

— Он просто хотел девчонку, понимаешь? Простую девчонку — простые девчонки задешево выделывают такие штуки, которые куртизанки соглашаются делать, только если заплатишь вдвое. — Во рту у Никколо уже была каша. Ещё немного — и он пьяно заплачет, а потом — захрапит на столе. Мне придётся работать быстро.

— А что случилось потом? — Я говорил мягко, как священник в исповедальне.

Никколо зажмурил глаза, потом моргнул.

— Ну, мы и повели его в кабак.

Я обвёл пальцем край кружки.

— Мы?

Глаза Никколо больше не смотрели на меня, они были устремлены в пространство, и он явно видел там нечто ужасное.

— Мы с Луисом — он человек кардинала, приехал с ним из Валенсии — он один из его управляющих. Раньше он мне нравился.

— А теперь больше не нравится? — Испанец. Не венецианец, а всё-таки испанец.

Никколо содрогнулся всем телом.

— Только не после того, как он... Господи, помилуй мою душу... — По щекам Никколо покатились слёзы, и он неуверенно перекрестился. — Господи, помилуй её душу... Бедная девушка... Я заплатил, я заказал заупокойную мессу по её душе.

— Правда? — мягко сказал я. Цветок свирепого возбуждения в моей груди полностью распустился, и я ощутил во рту его вкус — горький прилив торжества. — Правда, приятель?

Но он меня уже не слышал. Его голова упала на сложенные на столе руки, и он засопел и захрапел.

Когда я пришёл в «Смокву» следующим вечером, я не взял своих карт. Вместо них я взял книгу — потрёпанный томик писем Цицерона. Большинство из них я знал наизусть, но что поделаешь — «Илиаду» мне пришлось продать, чтобы заплатить за похороны Анны. Печальные и убогие похороны, со священником, который даже не пытался скрыть, что он пьян; кроме него на них присутствовал только я да несколько служанок из таверны. Никого из семьи Анны, разумеется, не было — девушки, у которых есть любящие семьи, не заканчивают свои дни, распятыми на кабацких столах.