Кейт Куинн - Змей и жемчужина

Я перечитывал Consolatio [40] «Утешение» (лат.) — жанр литературы, речь, послание или др. сочинение, обращённое к родным или друзьям, потерявшим близких, и имеющее целью помочь им справиться со своей скорбью. (Текст «Утешения» Цицерона признан позднейшей подделкой). Цицерона [41] Цицерон, Марк Туллий (106—43 гг. до н.э.) — римский государственный деятель, оратор и писатель. Прославился своим красноречием. , положив ноги на стол, когда в общий зал трактира вошёл Никколо. Было уже недалеко до полуночи, но увидев меня, он меня окликнул, и я позволил ему уговорить меня сыграть с ним в кости. Было похоже, что он ничего не помнил о своих вчерашних пьяных излияниях, хотя он уныло шутил об охранниках, которые не умеют пить и засыпают, если выпьют слишком много. Я уверил его, что сам заснул задолго до него, и начал опять проигрывать. Он начал было размякать под воздействием выпитого вина и хорошего выигрыша, когда к нему вдруг подошёл худой мужчина в строгом сером камзоле и с раздражённым видом схватил его за плечо.

— Опять напиваешься допьяна? — резко сказал он. — Ты же знаешь, его высокопреосвященство желает, чтобы его телохранители всегда были начеку, ведь мы не знаем, когда нас могут вызвать в Ватикан. Капитан велит отрезать тебе уши и повесить их тебе на шею, если тебя не окажется на месте, когда начнётся рассветная смена. Давай, давай, вставай... — И он потянул Никколо за мускулистую руку.

— Луис, — молвил я.

Он окинул меня холодным взглядом.

— Да? — спросил он. В его речи слышался лёгкий испанский акцент. Невысокий мужчина с чистыми руками и аккуратно подстриженными ногтями. Опрятная рубашка, безупречно выстиранные рейтузы, на поясе вместо кинжала висит пенал с перьями. Как раз такой человек мог сопровождать упрямого юнца в его вылазке в трущобы на поиски дешёвых шлюх, чтобы держать его в узде и в случае чего подчистить за ним, если тот заиграется.

Он сделал лёгкое движение рукой, как бы отмахнувшись от меня, словно от мухи, потом опять принялся честить Никколо. Тот сконфуженно встал из-за стола и кивком попрощался со мною. Испанец поторапливал его; на мгновение ворот его рубашки раскрылся, обнажая шею.

В низу его горла я различил три едва заметные уходящие под рубашку царапины. Как будто его оцарапала ногтями женщина, причём очень сильно.

Испанец раздражённо поправил воротник и вместе с Никколо затерялся в толпе. Я засунул Цицерона обратно за пазуху камзола. Нынче ночью мне больше не понадобятся книги.

Я держался от них на расстоянии и шёл на звук высокого раздражённого голоса дона Луиса. Пока было светло, я хорошо разведал местность вокруг постоялого двора «Смоква» и теперь бесшумно двигался во тьме. То было наиболее опасное время ночи: когда самые ранние пташки ещё не вышли на улицу, когда последние выпивохи, шатаясь, возвращаются домой, когда таящиеся по углам грабители и убийцы надеются отобрать ещё один кошелёк или убить ещё одну жертву, перед тем как с рассветом отправиться восвояси. Нет поры лучше для того, чтобы совершить убийство.

Я быстро прокрался вперёд, сделал во мраке петлю почти у них под носом, но они были слишком заняты, всматриваясь в тёмные углы, чтобы увидеть то, что творилось у них под ногами. Скользнув в глубокую тень огромного палаццо, я остановился и подождал, пока две неясных фигуры не пересекут площадь. Потом набрал в грудь воздуха и гулким голосом крикнул в темноту:

— Дон Луис!

Они остановились и завертели головами. Луну закрыла пелена облаков, ночной воздух был тёплым. Я различил запахи дорожной грязи и конского навоза. Где-то заскулила собака, в проулке, кажется, кто-то плакал, наверное, нищенка. Никколо казался теперь просто большой тенью рядом с тенью пониже, но я всё-таки разглядел, что он перекрестился.

—Дон Луис! — крикнул я снова. — Почему вы пригвоздили её к столу?

Испанец тотчас резко повернулся на звук моего голоса, вглядываясь во тьму и шумно, сердито выдыхая носом. Поглупевший от выпитого вина и ничего не видящий в темноте Никколо невнятно пробормотал:

— Она вырывалась.

— Молчать! — зашипел испанец.

— Она вырывалась, — почти плача, повторил Никколо, — и Луис сказал, что у парня будет больше шансов её поиметь, если она будет лежать неподвижно. И взял кухонные ножи...

— Я сказал молчать! — рявкнул дон Луис и — надо же — сам послушался собственного приказа. Больше он уже ничего не скажет.

Я не прошептал молитвы, когда моя рука метнула нож. Говорят, святой Юлиан, который при жизни был рыцарем-госпитальером [42] Госпитальеры (иначе иоанниты) — члены католического духовнорыцарского ордена, основанного в Палестине в начале XII в. в период крестовых походов; названия — от госпиталя Св. Иоанна (дома для паломников) в Иерусалиме — первоначальной резиденции ордена; после перенесения резиденции на остров Мальту в XVI в. известен также как Мальтийский орден. , присматривает за душами убийц, но он занимается только раскаявшимися убийцами, мне же за всю мою короткую жалкую жизнь никогда не хотелось в чём-нибудь каяться меньше, чем в эту минуту. Я только прошептал: «Анна», и её имя словно придало клинку, что вылетел из моей руки, крылья, и он понёсся прямо, как копьё. Я увидел блеск стали в просочившемся сквозь облака свете луны, услышал бульканье крови, которой мой нож не давал хлынуть из горла испанца, и понял, что попал, куда метил.

Он рухнул на покрытые грязью камни площади с моим ножом, торчащим из самой середины его адамова яблока. Никколо мгновение постоял над трупом, изумлённо раскрыв рот и всё ещё вглядываясь во тьму, тщась увидеть, кто убил его товарища. Потом взвыл и бросился бежать.

Я уже успел вынуть из-за манжеты второй нож и держал его наготове, но, когда я бросал его, моя жертва споткнулась, и клинок попал ему не в спину, а всего лишь глубоко вонзился в колено. Он завопил во всё горло, и от этого вопля залаяли все лежавшие на широком пространстве площади собаки. Я выругался про себя и бросил сквозь тьму свой третий нож, но он пролетел мимо и со звоном упал на мостовую, в то время как Никколо с трудом поднялся и заковылял прочь.

Мои ноги слишком коротки, чтобы добиться чего-либо большего, чем неуклюжая трусца, и позднее мне придётся заплатить даже за это усилие, когда кривые кости моих ног запротестуют против столь быстрого способа передвижения. Мне никогда не угнаться за мужчиной нормального роста и даже, если на то пошло, за здоровым ребёнком. Но за раненым с одним целым коленом? Если поторопиться, то я смогу его догнать.

Я бросился вслед за Никколо, пересёк площадь и последовал за ним в лабиринт тёмных кривых улочек. «Идиот, — зло сказал я себе, — на таких улицах, как эти, тебя самого ограбят и убьют». Для любого человека сунуться после наступления темноты в не признающие ни власти, ни законов переулки Рима — это чистое безрассудство; для карлика же, которого любой может ограбить и убить даже средь бела дня, — это сущее безумие. Но я слышал, как впереди меня Никколо стонет всякий раз, когда ему приходится опираться на раненую ногу; я чуял мерзкий, отдающий железом запах его крови на фоне обычных ночных запахов чадящих сальных свечей и нечистот, и из маленьких потайных ножен, вшитых в мой пояс, в мою руку перекочевал ещё один нож. «Ты можешь его отпустить», — предложил голос в моей голове, быть может, это даже был голос святого Юлиана, желающего, чтобы я раскаялся в том, что отобрал чужую жизнь. В конце концов, человек, который пригвоздил руки Анны ножами к столу, был мёртв, и скорее всего именно он, дон Луис, перерезал ей горло. Но Никколо наверняка тоже удерживал её на столе. Он, возможно, протестовал, морщился от мук совести; даже оплатил заупокойную мессу по её душе — но он всё равно удерживал её на столе, и я ни чуточки не хотел его щадить.