Чингиз Гусейнов - Неизбежность. Повесть о Мирзе Фатали Ахундове

Но нет — шпик-раззява, проглядел… — не воспроизведено: об обыске в Петербурге, когда были найдены портреты Герцена и Бестужева, перевод на грузинский «Марсельезы». «О, Петербург!.. Как у вас, мусульман? Тонкий как волос и острый как меч мост над адом, — и он, Петербург, для меня волосок, который судьба, точно мост, перекинула между тьмою и светом!»

Есть еще студенты, бывшие, большей частью грузины и армяне, татар, слава богу, нет, смирные, двое только, да и то один с горской, другой с персидской примесью, — успокаивает себя Никитич; тем, из грузин и армян, кажется, что у них конспирация на высочайшем уровне, а писарь на каждого завел карточку.

Особо любимая Никитичем полка — с русскими книгами, время от времени он очищает ее, сжигая лишние книги в печи, а ведь мог бы какие большие деньги заработать, — цена на них нынче немалая, чистым золотом платят, — русские книги, изданные за границей, они присланы сюда, в цензуру, из Тифлисской таможни, Батумского таможенного округа, Потийской таможни, Редут-Калесской карантинно-таможенной заставы. Редкая коллекция у Никитича… Из тех, что задержаны, и из тех, которые цензурой зарезаны.

Кое-какие из задержанных на таможне книг Никитич перелистывает, даже пересказывает иногда — искренне, без капканных целей — в кругу высшего офицерства, однажды и Фатали слышал: «До чего же наивно, ведь о нашей жизни они не знают, ну, год-другой старые обиды выплескивают в книжонках, а дальше что?!» И оглядывает собеседников, может, кто что скажет? А они молчат, ждут: что же дальше? «Ну и шайтан с вами, не хотите поддерживать беседу, не надо!» Уходит в тир, здесь он, под канцелярией, в просторном подвале, постреляет в чучела горцев, похожих на Шамиля, и отведет душу. Любит Никитич и штыковой бой — неподалеку на пустыре за казармами тоже чучела горцев выставлены, — «коли!..» Для солдат свой, а для офицеров — тоже свой, так сказать, майдан.

А потом пригласит Фатали, задание ему, для рассылки среди горцев новые грозные правительственные прокламации перевести, весьма срочно!

— Но поездка очень важна. Мой проект… Если его примут, это же переворот в мире Востока! И он на пользу нам, — внушает Фатали.

«Проект? Переворот? Или Восток?» — ухмыляется Никитич.

А Фатали, увы, еще не научился читать мысли.

— Исчезнет вражда к иноверцам, вернее, иноверцев… — запутался Фатали: есть и то и другое.

— не думайте, Фатали, что я забыл, как вы провалили дело с турецким генконсулом!

— а вы расскажите, как свою коллекцию книг пополняете! как вам полицмейстер или его доверенный пристав, составив акт о сожалении вредных книг, по экземпляру крамолы дарят!

— дарят?! — Никитич вспомнил про свою тетрадочку, куда заносит каждую приобретенную книгу и — за сколько рублей серебром.

— ай да стражи предержащей власти!.. а можно заглянуть в списочек, что вы передали Кайтмазову, когда он в Санкт-Петербург поехал? кстати, есть у вас там «сплетни», переписка жителя луны с жителем земли.

— не морочьте мне голову, — не верит Никитич, что есть такая книга, — мы поручали вам установить с ним контакт!

— с жителем луны?!

— повлиять!..

Фатали еще в пору наивных иллюзий понял это задание как вполне естественное стремление царского правительства установить через него более тесные и дружеские отношения с Портой. «Может, и с шахским консулом тоже?!» «Нет, нет! — сказал Никитич. — Только с османским!» Ах вот почему! Ну да, шах уже не опасен!

— а я разве не установил, не пытался внушить? но вы захотели немыслимого! вы хотели обратить его в нашего шпиона!

— а разве это не конечная цель?

— но надо быть круглым идиотом, чтобы думать, что достаточно подачек и двух-трех слов, чтоб все стали вашими шпионами!

— вы расстроили наши планы, и этого я вам не прощу!

— я рассказывал ему о том, что под эгидой новой власти исчезла межплеменная рознь, развилась торговля, открылись, пусть это пока не совсем так, школы, вот я стал драматургом… но выполнять постыдную роль! нет, никогда!

— Не просите, Фатали, моего согласия вы не получите!

— Недоверие?

— Ну что вы! Как можно-с? В ваших же интересах, вы этих турков не знаете.

«Твое будущее — мое настоящее, Фатали…» Ему не верят…

И много бумаг он порвал, прежде чем решился написать главному над Никитичем.

«Так уж получилось, глубокочтимый… — и выводит рука имя-отчество; как некогда выводила рука имя его отца в поэме — …что в трудную минуту я обращаюсь к вам… — это впервые, но пусть думает, что уже не раз помогал. — …В большой и славной нашей канцелярии свыше двадцати лет, еще со времен…»

Неужто вспоминать всех? И барона Розена, и Головина, и Нейгардта, и Воронцова, и Муравьева, и Барятинского? А его, может, и вовсе не упоминать? Не очень благоволит к нему новый наместник — тот странный какой-то. Эту странность замечал за Барятинским и Фатали: когда надо было выступать перед офицерами наместничества, конфузился, краснел, обливался потом. «А я застенчив, — как-то признался он, и Фатали случайно услышал, — не могу говорить…»; нет, непременно назвать — шутка ли: покорил Шамиля! И вспомнил плененного Шамиля — как изменился… Но не успел вглядеться в него, как грянуло «ура!», Шамиль вздрогнул, а генерал, идущий рядом: «Это в вашу честь!» — перевели Шамилю, личный переводчик генерала. А Шамиль вдруг, и такая усталость во взгляде: «Надоело воевать. Даже мед опротивеет, если его часто есть…» (Фатали не расслышал, но эти знаменитые слова Шамиля потом передавались из уст в уста). Нет, надо непременно назвать и Барятинского! «…и вы, Михаил Николаевич…» И о важности поездки. И о праве гражданина империи. И о государе тоже (к чему? но ведь не о Николае же! «Тиран мертв!» — кто-то в канцелярии, но на него так глянули, что исчез, и по сей день неведомо, где он; о новом, с которым так много надежд связывают. Тиран и надежда, тиран и надежда — как маятник!) И об отказе Никитича. В эту минуту Фатали искренне верил в то, что пишет. Еще иллюзии? А ведь развеялись пеплом… Но он должен непременно поехать. Это его долг перед своим народом. «Получается довольно странно: с одной стороны, мне доверены важные государственные задания… воззвания к горцам… обращения государя императора, а с другой, эти прямо-таки унижающие мое достоинство гражданина меры предосторожности!»

Мелькнуло в Фатали, но — как и многие иные мысли — не записал, а они собрались в облачко, и вот оно плывет над Метехом, стремительно тая: вы хотите знать, что я ненавижу? Вспомнил, как в келье Шах-Аббасской мечети в Гяндже Мирза Шафи спрашивал о его любви и его ненависти, и он не мог ответить, юнец. Ненавижу тюрьму, выдающую себя за свободу! А что люблю? Неужто лишь свободу передвижения, чтобы, надышавшись на чужбине, снова вернуться в тюрьму?