Чингиз Гусейнов - Неизбежность. Повесть о Мирзе Фатали Ахундове

— Не утруждайтесь, не надо.

Выпустили Фатали в три ночи. «Извините, но если вдруг вздумаете остаться…» Фатали взглянул с такой тоской. «Вы патриот, ведь у вас будут неприятности, вы думаете, в посольстве вам поверят? И там, в Тифлисе?»

Утром известил Богословского, тот — немедленно послу. «Как? Вас? Сам наместник! Великий князь! Мы подадим жалобу!»

— А может, не надо? — Богословский послу.

Тот сразу согласился.

Предупредить Фазыла!

А в доме Али-Турана траур: ночью забрали сына. «Говорила тебе, не связывайся с земляками!..» И на Фатали: «Куда водил?!» — «Я попрошу премьера, я добьюсь!..» — «Не надо, я сама! Посмели как! Я через принца! Я накажу их!..»

Но Фатали все же попросил Фуад-пашу. «Вы что же, приехали за арестованных хлопотать? Или по поводу алфавита?!» И в глазах все та же ирония, улыбается непонятно чему.

С трудом отыскал дом Кемала Гюнея. Дверь и окна заколочены.

А когда по возвращении в Тифлис Фатали натолкнется на стену недоверия, он вспомнит Кемала.

Кемал, я не знаю, где ты, жив ли ты, но я возьму твое имя для нового своего сочинения и скажу в нем все, не таясь. Я отправлю тебя как индийского принца, изгнанного из страны, к персианам, и ты напишешь оттуда письма персидскому принцу, тоже изгнанному деспотом шахом.

Кемал — это Мудрость, Кемалуддовле — это Мудрость Государства. Умру и я, и тебя, Кемал, не будет, но наши идеи, наши муки останутся в «Письмах», «Письмах Кемалуддовле», и новые Фатали придут нам на смену — это неизбежно, это неминуемо и неотвратимо! Нескончаемый протест, бунт, борьба, бой, покуда живы деспотизм и рабство.

О парадоксы! Фатали однажды пришлось надеть на себя мундир цензора: «замещать на время двухмесячного отпуска отъезжающего за границу цензора по восточной литературе Кайтмазова».

И Фатали стал цензором. И как цензор прочел «Письма Кемалуддовле».

Глаза читают уже по-иному, а мысли подключены к какому-то неведомому центру, и оттуда идет особый ток… А есть ли у вас, автор… ну, ладно, собственник, пояснение в ваших «Письмах»? А ну-ка почитаем: «Это сила особой энергии и теплоты, скрытая во всяком теле»; ну, положим, несколько примитивно, но сойдет. «Скрытая во всяком теле!..» Это хорошо! А вы испытывали, какая она в теле, сидящем на самом верху? И она, эта сила, передается мне, цензору — вот это, скажу я вам, силища!.. А мундир эту силу энергии и тепла держит, не дает остыть и ослабнуть… А ну что вы еще сочинили? Ну да, извините, вы только собственник… Ну неужто вы полагаете, что эта ваша энергия, направленная на меня, в состоянии пересилить ту, которая идет ко мне, желаю я того или нет, сверху, свыше?! Нет, вполне реальная вышина, не заоблачная, а из Санкт-Петербурга! Николая уже нет? О, наивные! Вы думаете, ваша хитрость, мол, при переписывании «Писем» с оригинала обнаружили целый ряд слов, имеющихся в европейских языках и трудно поддающихся правильному переводу на языки тюркские или даже воспроизведению арабской графикой — и снова «о, несовершенство алфавита!» — и опасаетесь, что читатели не поймут их, и потому, дескать, разъясняете, — и вы полагаете, что эта ваша хитрость не шита по черному белыми нитками?! К примеру, — и цензор углубляется в текст, — деспот, так называют, мол, человека, который в своих действиях не подчиняется никаким законам и не соблюдает их, безгранично властвует над имуществом и жизнью народа, всегда поступает так, как ему вздумается; народные массы, находящиеся под властью таких правителей, превратившись в презренных рабов, полностью лишаются всяческой свободы и человеческих прав; для пояснения — восточная поговорка: «Всякий, кто будет действовать по своему произволу, непременно найдет погибель свою»; что-то я такой восточной поговорки не слышал и даже в знаменитой книжечке пословиц Абулькасима не нашел!.. Ну ладно, пойдем дальше, вот еще, вы поясняете: фанатик — лицо, чья отличительная черта — национальная и религиозная нетерпимость и ненависть к какой бы то ни было иной нации, к татарам ли, евреям ли, армянам и т. д., иной вере…

Ведь было, было! Подсказал Александр, когда летели с ним. Фурфуристы ведь тоже: «Карманный, обычный, ничего особенного, так, лингвистика вроде и забава, словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка», а у вас, Фатали, — в языки восточные, а ведь даже и не вошли еще, хотел бы ввести, чтоб обогатить и чтоб в который раз ополчиться на арабскую графику: вот, к примеру, рвл, и нет Цэ, надо выразить через тс или се, — рвлес, — вот и сообрази, что это за слово!.. А какое замечательное слово-то!.. И как вы поясняете революцию? — спрашивает Фатали в мундире цензора Фатали — собственника писем (т. е. автора). — Значит, это — событие, когда народ, доведенный до отчаяния противозаконными действиями деспотического правителя, объединяется, восстает и свергает угнетателя. А затем он создает законы и претворяет их в жизнь в целях обеспечения свободной, спокойной и счастливой жизни — как все просто! Неужто не могли заменить патриот, найдя подходящее по смыслу слово? Вы поясняете: это человек, который ради любви к родине и народу не пощадит своей жизни, трудится во имя свободы отчизны и народа и готов на этом пути перенести муки и страдания. Кто, к примеру? Кемалуддовле? Или вы?

«И вы, когда не в мундире! Так как же, подписываете?»

«Хочешь меня погубить? Пожалей хотя бы моего сына, ему только десять!»

«Моему тоже».

«Он у меня единственный!»

«И у меня тоже».

«Тебе-то что? Ты только собственник писем! А меня — и ребром ладони по шее, — особенно теперь, после злополучного апреля! Что, неужто неясно?» — и. шепотом, чтоб пояснить, а собеседник сам знает: надо же — запасся револьвером, специально приехал в столицу, чтоб выследить государя у Летнего сада и убить его! И — промахнулся!..

«Знаете, странная какая-то фамилия!»

«Вот-вот!.. И я, признаюсь, сначала изумился: «Неужто из наших?»

«А как же не изумиться? Фамилия-то тюркская. «Кара» — это по-нашему черное, «Коз» — глаз, «Черноглазое», так сказать!..» — вслух не надо называть фамилию смельчака!

И вспомнил Кемала. И Ахунд-Алескера вспомнил, давнее-давнее, еще когда в Тифлис приехали — устраивать его работать в канцелярию. С чего же спор начался? Ах, да: с грузин! С их заговора!.. А прежде — о смельчаках, съевших волчье сердце; их тогда было много в Тифлисе, сосланных, и разговоры — только о них. Ахунд-Алескер вдруг ни с того ни с сего разозлился на Фатали: «Нам с ними не сравниться, запомни! В них честь жива. И гордость. Достоинство. А мы что? Рабы мы, да, да, рабы!»

Разговор, казалось, кончился, было утро, после первого намаза, а потом прошел полдень, еще молитва, и во второй половине дня Ахунд-Алескер совершил третью молитву, и при заходе солнца, когда тень стала совсем длинная, — и вот, после четвертого намаза, перед пятым, в начале ночи, Ахунд-Алескер вдруг, будто продолжая только что начатый разговор, строго взглянул на Фатали: «И не смей ты влезать в драку!»