Чингиз Гусейнов - Неизбежность. Повесть о Мирзе Фатали Ахундове

Фазыл привез Фатали на окраину Стамбула к Греческой стене. Ведь здесь неподалеку живет и Мелкум-хан!.. Нет, не знают. Зашли, никого нет, какой-то бритоголовый с квадратным лицом турок. Вскоре раздался выстрел. «Это он!» Выстрелом из револьвера Немал Гюней извещал о своем приходе, когда знал, что в доме его ждет гость.

— А, вот он, твой земляк! Из России? — чуть-чуть говорит по-русски. — Я и по-польски могу! Из беглых повстанцев, с царем воевали, «Казак-алай», сам поляк, а зовут Садык-паша, мы с ним бок о бок сражались!.. Ну, а вы? Революционер? По мне, все живущие в России или рабы и деспоты, или революционеры.

— Вот как…

— Да, середины нет. Я воевал в ту Крымскую, был у вас в плену, потом меня выменяли.

— А это ваши картины? — Стены были увешаны рисунками. И везде воины: на лошади, с винтовкой, у пушки, идущие в атаку.

— Это забава.

— А что настоящее?

— Настоящее? — задумался. — Середины нет, я говорил вам!

— А что вы знаете о революции?

— Мы учились у вас, и мы свергнем деспота султана!

— Так и свергнете! С этим револьвером?

— Нас много! Скажи ему, Фазыл, о ликовании!

То был народный праздник на площади в порту. И там пел Кемал Гюней!

— Он пел однажды на площади и когда кончил, народ возликовал, волна восторга будто по затылку моему ударила.

Будь Фатали Юсифом, он бы вспомнил уволенного палача. Тот тоже Юсиф-шаху о волне народного восторга говорил, когда топор разом отсекал голову.

— Для начала я вам спою свои песни, — взял со стены саз, — о моих предках с Кавказа, слыхали об Ашик Гарибе?

Как не слыхать? Еще в тридцать седьмом Лермонтов со слов Фатали записал сказку об Ашик Гарибе… Кемал Гюней пел свою песню хриплым голосом, чуть прикрыв глаза:

Вышел деспот из крепости,

А я топор точу-точу.

Ах шея, как она толста,

А я топор точу-точу…

Удивительно: и здесь о топоре!

— А я тебе нашу песнь — о кузнеце (это ему Александр прочел). Шел из кузницы, нес три ножа: один нож — на вельмож, другой нож — на святош, а третий — как у тебя топор: на царя!

— Ну вот, выходит, не я один.

— Увы, того, кто пел о ноже, царь повесил.

— Всех нас не перевешаешь! — дерзко смотрит Кемал.

— Вы поэт, вы художник, вот ваша борьба, Кемал Гюней! Кто вас поддержит? Нация спит, ее надо еще разбудить. Вас переловят и убьют.

— Ничтожна та нация, у которой нет людей, готовых за нее погибнуть. Мы погибнем, и народ пробудится.

— Идти на заведомую смерть, зная о крахе?

— Мы будем биться, и вы к нам на помощь не придете.

— Нам самим некому помочь! Но вправе ли вы… — это давние мысли Фатали. — Вы первый художник и первый революционный поэт в Турции, имеете ли право рисковать жизнью?

— Но нации нужны люди, готовые идти в бой. Даже в Иране, бабиды!

— Они играли на невежестве масс, — поясняет Фатали, — и их вождь Али-Мухаммед-Баб выдавал себя за нового пророка, в ком воплотилось божественное сияние.

— Но за ним шли массы, пусть обманутые, но шли.

— Обман порождает обман! Но кто пойдет за вами? Чем вы привлечете массы? Какой новый пророк? Армия поддержит? Крестьяне? Они первые, темные и невежественные, выдадут вас (и вспомнить бы тут, как выдали Али-бека, но долго рассказывать о нем Кемалу).

— Так что же? Ждать, терпеть, молчать, когда стражники султана грабят народ? Когда фанатики рта не дают раскрыть? И невежды вдалбливают в головы правоверных путаные предания?

Фатали вздрогнул: его мысли! в нем зрело! Но поначалу он опасался даже признаться самому себе в дерзкой этой мысли: вскрыть вопиющие несуразности проповедей! Этот вздор о вездесущем и всевидящем двенадцатом имаме, который явится в судный день!

И Кемал потрясен: как же с языка сорвалось такое? И он спешит сказать, хотя в глазах Фатали нетрудно прочесть восхищение смелостью Кемала.

— У нас в Турции за эти сомнения могут забить камнями, в Иране, я знаю, вырывают языки, некогда в Европе сжигали на кострах!

А Фатали может поклясться, что он услышал, как внутри кто-то сказал; он приказывал и прежде: «Бери перо! сядь и пиши!..»

— Да, когда-то и я посмел, — с благодарностью глядя на Кемала, говорит Фатали, — усомниться в справедливости всевышнего, который снисходил до того, что посылал архангела Гавриила к пророку, чтоб помогли ему распутать любовные интриги. И имел счастье высказать сначала сомнения учителю своему, Мирзе Шафи. Он и говорит мне: «В этом, между прочим, усомнился и Алазикрихи-асселам! Не знаешь, кто это? О, это был великий человек, и с именем его связана Реформация на Востоке, я тебе когда-нибудь расскажу о нем!»

— А сейчас? Посмели б сейчас? — недоверчиво спрашивает Кемал.

— И посмел бы, и посмею! — и задумался: «Мало, мало «Обманутых звезд»! что толку говорить о современности через историю? Надо напрямую!»

И ясно звучит голос Мирзы Шафи: «Очнись, Фатали, шарлатаны и лицемеры заполонили мир, все ложь и обман, и нет более высокого призвания, чем клеймить и развенчивать их острым словом. Не дать им усыпить народ. Не дать им превратить людей в послушных овец…»

Келья гянджинской мечети, построенной во времена Шах-Аббаса, откуда выйдет Фатали, а следом — Юсиф, чтоб занять, увы, ненадолго, шахский престол, а в келье — Фатали да Мирза Шафи. Еще нет ни тифлисской канцелярии, ни Боденштедта, который кое-где на строках, будто стебельках роз, оставит шипы, обласкает сограждан сладкими звуками песен Мирзы Шафи, — еще ничего, ничего нет, только начало! Фатали напишет главное свое произведение. Он заклеймит закоснелые религиозные догмы, которыми деспотические власти держат в повиновении массы.

— Не обижайтесь на меня, Кемал. Но ваша затея — игра! Это бессмысленно. Силы слишком неравны. У них армия и пушки, но у вас тоже есть свое оружие: ваше слово, ваши песни.

У Кемала были усталые глаза: — Да, я лучше спою!

— Спойте еще раз ту, о топоре.

Когда сели в фаэтон, раздался выстрел — Кемал провожал гостей. Какой-то фаэтон их обогнал, и, как только они сошли и Фатали простился с Фазылом, к нему приблизился турок:

— Я прошу вас задержаться. — И показал какой-то жетончик. «Жандарм?»

— Что вам угодно? — Поодаль стояли еще двое.

— Я хочу просить вас пройти со мной… Мы вас ненадолго. — Подошли и те двое — и Фатали под руки. Кричать? Но глупо! Вырваться и бежать? А потом посадили в карету, один рядом, двое напротив.

— А ну-ка ваш паспорт! Что же вы, Фатали Ахунд-заде, ведете антисултанские речи, а? Вы что же, царем подосланы? Шпионить?!

— Помилуйте, я самим премьером…

— Знаем. И об алфавите вашем, и об обсуждении, все-все! А где вы были сегодня вечером? Ведь не станете же отрицать, что вели антиправительственные разговоры? Вы, конечно, будете отрицать, ибо иначе вас пришлось бы выслать. Нам известен каждый ваш шаг. Рыжего оставим пока на свободе, может, у него еще какие люди есть, из Лондона приехал, какие-то русские газеты привез, отсюда к вам засылали, ваше правительство возмущенные ноты посылало: мол, не пропускать. А мы не дикари, вроде вашего царского правительства, мы частных лиц не трогаем, тем более что эту вашу газету у нас не понимают. Но вести речи против султана! Кстати, а вам понравилось у нас? Очень? Стамбул — это город всех городов, вы правы. А не мелькнула у вас мысль остаться у нас, а? Мы вам создадим прекрасные условия, вы ученый, вы писатель…