Чингиз Гусейнов - Неизбежность. Повесть о Мирзе Фатали Ахундове

Это был день поста: после проповеди Гасан сошел с трибуны, сел тут же, потребовав еды, и первый нарушил пост голодания. А потом с великой царицей Дурретудтадж, «Жемчужиной короны», прошел по главной улице страны, и жена его была с открытым лицом. И его примеру последовали все. Ты спрашиваешь, чует мое сердце, чем это кончилось? Читал я одну повесть, любезнейший Джелалуддовле, о том, как твои земляки обманули звезды, прочти, занимательная штука! Там, между прочим, есть ответ и на этот вопрос!

К величайшему сожалению, по наущению недругов из соседних стран, убили Гасана, ибо никак не могли примириться с тем, что рядом, по соседству, революция! Да, не могли допустить, что рядом революционная страна, вздумавшая выйти из повиновения общей системы стран с единой верой. Собрались, как быть? Может, организовать поход монархических стран? Ввести войска и задушить это вольнодумное государство?!

«Можно проще!» — негодует шурин-фанатик, оказавшийся здесь, в живописном оазисе, где собрались главы государств (чтоб его сестра-царица разгуливала с открытым лицом и мужчины облизывались, глядя на ее красоту?!). Всучили ему в руки нож, благословили на подвиг во имя веры и аллаха, и шурин одним ударом в грудь убил Алазикрихи-асселама!

Сын и преемник Гасана, воспитанный в духе отца, поддерживал по мере возможностей образ правления прежний, однако и он умер при загадочных обстоятельствах. Ему наследовал внук Гасана, но он понял, что или смерть ему (к границам были стянуты войска соседних государств), или реставрация старых порядков. И он выбрал второе.

Жаль, что сочинения Алазикрихи-асселама истреблены были тогдашними невеждами как еретические: рукописи сожгли, а пепел развеяли по пустыне. В той самой книге, где твои земляки обманули звезды, я слышал, будто была страница, но мне она почему-то не попалась, в которой сказано, что рукописи Алазикрихи-асселама видели во времена Шах-Аббаса, некий Юсиф-шах в золотом сундучке хранил.

Уже полдень, а я, признаюсь тебе, любезнейший Джелалуддовле, разуверился и в благости пятикратной молитвы! Надо мною в цивилизованных странах хохотали. И они правы. И вот что я тебе замечу: бесполезность этого нелепого обряда очевидна, отвлекает от занятий науками, от полезных дел. Ныне человечество имеет тысячу различных занятий, откуда взять праздность, чтобы развлекаться пустяками, подобно молитвам, соблюдать пост, — зубри нелепые догмы, вбивай их себе в голову до отупения, пять часов уделяй молитвам, остальное время — еда да сон. И это имеет то невыгодное последствие, что промышленности нет, сельское хозяйство пришло в упадок, искусства, ремесла, художества малоразвиты… Теперь, когда ветры дуют отовсюду и мы видим, как чахнет человек в добровольном рабстве, слепой и глухой к тому, что творится в мире, довольный своим послушанием и преданностью и верящий лживым проповедям новых пророков, думающих лишь о том, чтобы подолее держать подвластных в неведении, жить в роскоши и удовольствиях под охраной всемогущего воинства!..

Я намерен из Тавриза отправиться в Решт, оттуда в Мазандаран, на родину демонов и нимф. Ах, какие подзорные трубы продавали в Каире, но я забыл купить, а мне так она нужна здесь, чтоб кое-что разглядеть пристальней. Прошу тебя, пойди в магазин европейского негоцианта, это за домом Риза-паши, и купи мне подзорную трубу, это совсем близко, в двух шагах от отеля «Вавилон», и пришли в Решт на имя Гаджи-Абдуллы Багдадского, продавца жемчуга, и он доставит ее мне. Прощай!

И — третье письмо Кемалуддовле. «…Нет, нет, я не стану описывать тебе сцены плача по убиенным в борьбе за веру, то бишь за власть, за престол, за корону, за халифство!..

Впрочем, ты сам, как я помню, еще не совсем избавился от иллюзий в отношении избранности своего народа среди прочих других народов, в особом его предназначении. Но напрасно не трать своего времени на наивные иллюзии, пора и тебе проснуться.

Тесс! Молла на кафедре! Сначала о рождении имама говорит. Потом о великих подвигах в младенчестве. Приводятся цитаты, столь же нелепые, как и сам рассказ. О героических свершениях в отрочестве и юности. Как спас, как помог, как провидел. И как поднял знамя шиизма. И как преследовали, пытались убить. И каждый раз чудо спасало.

Когда мы вышли, сосед мой спросил:

— Ну как, насладилась твоя душа?

— Каким же образом насладилась, если я слышал вздор? — ответил я.

— Заклинаю тебя всевышним, правду ли ты говоришь?

— Но ведь и ты сам думаешь то же, что и я. — Запнулся бедняга, не знает, что возразить, а я ему еще: — Это ж птичий язык, рассчитанный на птичьи мозги.

— Может, — тут вмешался другой, ибо первый онемел, — тебе понравится по твоему развитому вкусу сложнейшее учение о четырех подпорках, на которых держится мир?

— Я знаю о трех китах!

— Несчастный! Я говорю о подпорках веры!.. — и с такой жалостью смотрит на меня, что мне самому себя жаль стало. А он добавляет: — Первая — сам аллах, вторая — пророк, третья — имамы, а четвертая — Керим-хан!

— Кто? Эта рухлядь?!

— Молчи, несчастный! — и так побледнел, губы белые, озирается кругом, в глазах страх.

— Да, кстати, — спрашиваю, чтоб собеседник пришел в себя, — а как «врата истины» — баб? Мне говорили, что у вас в городе много бабидов.

Но у кого я спрашиваю — собеседников моих точно ветром сдуло!

— Эй, стойте! — кричу им вдогонку. — Ладно, не о нем расскажите, а о его поклоннице, той, что ходила с открытым лицом, принимала участие во всех его восстаниях и, схваченная в Казвине, была умерщвлена. — Что ты кричишь, эй Кемалуддовле, сказал я сам себе, — ведь ты один на площади и никто, слава богу, тебя не слышит!

О, наивные бабиды — террористы, мечтавшие убить шаха! Но можно разве убийством тирана пресечь тиранство? Нет, я с ними во многом не согласен, но их реформа женского равноправия вполне в духе революции Алазикрихи-асселама. Ибо какой вред принесло мусульманскому миру затворничество женщин!

Когда же ступит народ на дорогу прогресса и цивилизации? Когда освободится от деспота и придет человек иного образа жизни, возлюбленный народом? Через неделю я отправляюсь в Решт. Оттуда, как уже писал тебе, — в Мазакдаран! Жду подзорной трубы! Прощай!!»

Увы, увы, Кемалуддовле! — решил сразу ответить на все три письма Джелалуддовле. — Увы, потомок великого Теймурлана! Не иначе как ты помешался? О боже! Чего только ты не нагородил в письмах! О всевышний! Ай-ай-ай! Ты цитируешь поэтов! Это же беспокойный и вредный народ. Как можно им верить? Имаретул… Это же изменник! И за измену во время крестовых походов, разве не он пригласил франков на завоевание Египта и был повешен? А историки, которых ты цитируешь, — это ибн-Халдун, на которого ты ссылаешься, хотя и не называешь, а он, да будет тебе известно, из рода Омаидов, Абу-Суфьян его дядя, а Муавие его двоюродный брат… Предки ибн-Халдуна во время гонения на Омаидов бежали из Сирии, очутились в Африке, потом в Испании, и потому вся его история пристрастна, я ни одному его слову не верю.