Чингиз Гусейнов - Неизбежность. Повесть о Мирзе Фатали Ахундове

Но пора вернуться к Джелалуддовле, дабы не высохли чернила на кончике пера.

Ради бога, строчит и строчит свое письмо Джелалуддовле, воротись скорее, любезнейший мой Кемалуддовле, и мы продолжим, оба изгнанные из родных своих краев, диспут здесь, попивая ароматный чай из грушевидных стаканчиков и глядя на яркие звезды. Боюсь, чтобы ты не произвел более беспорядков — от тебя можно всего ожидать на свете…

Теперь-то уж наверняка я скажу: и правильно сделали, что изгнали нас. И тебя прежде всего — ведь ты совершенный агитатор против нашей религии! Да осквернятся могилы отцов тех франков, с которыми ты имел сотоварищество и сообщество и выучился у них разным непригодным для нас бредням и вздорам. Мне кажется, что ты и впрямь рехнулся — как бы тебя не упрятали в сумасшедший дом… Я отныне буду звать тебя не Кемалуддовле — какое же ты Совершенство Державы? а Нуксануддовле, Недостаток Державы! Ради бога, воротись!

Я получил присланную тобою связку ширазского табака, пах-пах, какой аромат! а подзорную трубу, как ты и просил, купил у еврейского грамотея в угловом доме неподалеку от «Вавилона» и послал на имя продавца жемчугов Гаджи-Абдуллы Багдадского. Прощай!..

А о бабидах и их восстании — ни слова! Станет он, на ночь глядя, сон себе портить этими смутьянами-бабидами! И чего они добились? Биться головой о толстую стену — зачем?

А о том, что Кемал и Джелал (а в скобках «уддовле») спорили о бабидах в отеле «Вавилон», Фатали не ведает, как не ведает и о том, что они имеют в руках книгу о бабидах Мирзы Казембека «Баб и бабиды» (1865 год), а меж страниц вложены две выписки: в одной автор сравнивает это движение с восстанием Стеньки Разина и даже Пугачева, а другая из российской газеты («Голос» от 28 апреля 1865 года): «Новое произведение ученого профессора много выиграло бы, если бы автор не касался некоторых грустных событий в России, не имеющих ничего общего с бестолковым изуверством персидских фанатиков: в их учении заметны политические, социальные, даже коммунистические тенденции, протест против безобразного устройства персидского общества. Баб — просто юродивый вроде наших афонек, жалкий ипохондрик, выдающий себя за дверь к истине» («намека — рукой Фатали--испугались!»; хорошо, что языка не знают!). «Куда же делась книга?» — переживал Фатали, ведь дарственная!.. беспокоясь и за листок (уж не думал ли включить его в «переписку» на правах «собственника» «Писем»?!).

А теперь, как владелец этих писем, я, Фатали, не могу не сказать несколько слов, дабы в будущем избежать недоразумений.

Как только в моих руках оказался экземпляр «Писем», я так рассвирепел, что чуть было не изорвал их и не сжег. («Я к этому привычен уже».) Но потом подумал: а какая польза, если я буду горячиться? Не довольно ли я жег всякие там бумаги? И допустим, что я порвал один экземпляр, но остались десятки и сотни других, цепочка переписчиков кончается ли на мне? А может, придет время и я скажу — тысячи!

И я отказался от своего намерения.

И потому: покажи эти письма тем, на честность, благородство и здравомыслие которых вполне можешь положиться, а глубокоученым предложи, чтобы они написали критику, — уж кто-кто, а я-то знаю, что это желательно Кемалуддовле, — но критику основательную, доказательную, аргументированную.

Дело, за которое взялся автор, — развенчать основы деспотизма и догматической веры — никто прежде не брался, исключая Алазикрихи-асселама да еще одного чудака, Юсифа Мухаммед-оглы, волею судеб оказавшегося на шахском троне. Когда были в живых вожди шиизма, мы со страху, боясь их мечей, приняли их власть, а теперь, когда они обратились в прах, мы все еще пребываем в рабстве их памяти и даже гордимся, что мы — рабы. О, недоразвитие умственных способностей!

Кстати, уж так совпало, что и Кемалуддовле изобрел особый алфавит на образец европейских с выбором латинских букв — и удобно, и без обильных точек! (- Фатали, что так поздно с работы?

— Извини, Тубу, я никак не мог проставить все точки в слове «пянджшанбе», то бишь «четверг», — дюжина точек в одном слове! Пока проставлял, смотрю, уже никого в канцелярии пе осталось.)

И без иных закорючек, и гласные есть меж согласных, чтобы уразуметь, о чем написано и к чему призывается. Я мысленно проставляю между «ггл» два «о», чтобы прочесть Гоголь, есть такой великий человек, а ты два «е» и уже читаешь имя другого великого человека — Гегель, а третьему вздумается меж согласных проставить в уме, если проголодался, «о» и «а», чтобы получить вкусную лепешку «гогал» и тут же, оторвав от листа, съесть.

Любезнейший брат!..

А разве письма еще не отправлены? И кто кому пишет? Фатали — Кемалуддовле или Кемалуддовле — Фатали?

Зло торжествует и пышно цветет. И коль скоро мы все это понимаем, видим, говорим между собой, возмущаемся, негодуем, все-все!.. Но молчим, поддакиваем. Ведем двойную жизнь, подлую и лицемерную. Доколе? Разум не признает, когда некогда живого и мудрого человека превращают в святого. Но попробуй доказать глупость: из суеверного страха тебя сочтут сумасбродом или пустомелей. Но скажи им: до появления истинного пророка, представляющего божество, на земле существовало множество ложных религий в различных видах идолопоклонства; почему же всевышний терпел их столько тысячелетий? А не выдумали ли их предприимчивые честолюбцы, одержимые зудом нетерпения и стремлением утвердить свои эгоистические цели, от какой-либо неполноценности — физической или нравственной?

О атеисты! — говорят нам!

О бунтовщики! — кричат нам.

О!.. О!!!

Ах ты беспутный еретик!

А мы вот еще что скажем: субстанция бытия есть противоположность небытию, следовательно, она в своем происхождении не нуждается в каком-либо другом бытии и есть единое, целое, могущественное, совершенное, всеобъемлющее существо, и оно, это бытие, не нуждается в причине для своего существования. И нет необходимости помимо этого существующего мира вообразить сперва какое-то другое невидимое бытие, дав ему название божества.

Мы были и есть. Мы неизбежны. И будем каждый раз рождаться впредь, пока брачными узами связаны догматическая вера и деспотическая власть, порабощающие дух и плоть.

Где это я могу издать? Кому показать? Оригинал на родном, тюркско-азербайджанском, на фарси и на русском. Можно латинскими буквами — в типографии наместника, — заменив некоторые русскими. Кайтмазов качает головой:

— Нет!

— Но чего кричать-то? Нет так нет…

Пьесы изуродованы. Повесть о Юсиф-шахе будто прошла через нож евнухопромышленника…

— Разрешить издание на тюркско-азербайджанском? — размышлял Кайтмазов. — А что говорит Кавказский цензурный комитет? Не могут сами разрешить? Чтоб я? Я всей душою «за». Пишите прошение в Главное цензурное управление. Я вашу просьбу поддержу.