Владимир Бурцев - В погоне за провокаторами

На нее пало подозрение, что она знала истинную роль Азефа и в революционных целях помогала ему. По ее поводу в комиссии допрашивали и, меня. Я, конечно, ни одной минуты не допускал возможности, что она знала об истинной роли Азефа.

Однажды Белла пришла ко мне в редакцию «Былого». Она, видимо, была взволнована. Спросила адрес нашего общего знакомого в России, которому ей надо было написать, и мы дружески поговорили с ней об обыденных вещах.

На следующий день мне сообщили, что Белла застрелилась.

Впоследствии я узнал, что обвинения ей были предъявлены в очень резкой форме. Молва, вернее, злая воля клеветников, как-то связала ее смерть с моими обвинениями, и я тогда же настоял на том, чтобы эсэры официально опровергли эту клевету.

После разоблачения Азефа за границей и в России — Арест Лопухина

В России разоблачение Азефа произвело потрясающее впечатление. Русская печать, несмотря на цензуру, смогла ярко выявить общественное настроение и с сочувствием говорила о разоблачении Азефа, как о деле огромной общественной и государственной важности. С живейшим интересом о нем заговорили в Государственной Думе. Вскоре затем с ее кафедры правительству был сделан запрос о деле Азефа.

…Как будто для того, чтобы показать, какое огромное значение придает оно разоблачению Азефа, правительство при исключительно сенсационной обстановке арестовало в Петербурге бывшего директора департамента полиции Лопухина. Можно было подумать, что отечество в опасности и правительство ждет уличного боя.

Арест Лопухина был событием огромной общественной важности и имел большие последствия. Целые страницы в русских газетах, начиная с «Нового Времени» [133], были посвящены его делу.

Европейская пресса глубоко заинтересовалась делом Азефа, а в связи с ним и общим положением революционной борьбы с реакцией в России.

Для правительства дело Азефа было настоящим ударом, ударом не по оглобле, а по коню. Этим разоблачением особенно были поражены в стенах департамента полиции. Там, говорят, некоторое время все бросили свои занятия. Ходили от стола к столу и обсуждали событие.

…Обвинения Азефа создавали мне препятствия за препятствиями.

…И вот в конце 1908 г. неожиданно совершилось разоблачение Азефа…

Мои противники, признавая, что я оказался прав в деле Азефа, говорили: это так, но что касается дела Стародворского (другие называли имена Бржозовского, потом Батушанского [134]и др.), в этом деле Бурцев неправ, его обманывают агенты департамента полиции, он совершает величайшее преступление, губит революционное движение и т. д., и на этом основании снова начинали против меня свою старую борьбу, какую они вели из-за Азефа.

Конечно, после разоблачения Азефа мои обвинители по делу Стародворского сильно сбавили тон.

Таким образом, с разоблачением Азефа исчезло многое, что разрушало мои дела, и открывалась широкая дорога для дальнейшей моей работы.

Дело Стародворского после разоблачения Азефа — Первые указания на сношение Стародворского с департаментом полиции — Тайное получение документов из департамента полиции — Прошения Стародворского из Шлиссельбургской крепости о помиловании — Его переговоры с чинами департамента полиции в Петропавловской крепости

…Когда 7 января 1909 г. ЦК эсэров объявил Азефа провокатором, произошла враз какая-то катастрофа во взаимных отношениях между мной, эсэрами и публикой.

Вчера я сидел на скамье подсудимых, эсэры были моими прокурорами и гремели против меня. Вокруг себя они собирали друзей Стародворского и обвиняемых поляков и очень многих других.

Сегодня на квартире эсэров члены их же партии, развалившись в креслах, требовали объяснений об Азефе. Они обвиняли своих вожаков, заподазривали их, грозили им. Эсэрам, а больше всего Чернову, приходилось публично давать отчет и стараться убедить публику хотя бы только в том, что они добросовестно заблуждались насчет Азефа.

Совершенно в иную сторону изменились мои дела. Это изменение сказалось и в деле Стародворского.

Заседания третейского суда между Стародворским и мной происходили с конца 1908 г. параллельно с заседаниями суда по делу Азефа. Об обвинении меня по делу Стародворского знали все. В русской печати уже появилась резкая статья Стародворского против меня, и я также резко отвечал ему. В публике многие были убеждены, что я клевешу на этого шлиссельбуржца по наущению подосланного ко мне департаментом полиции Бакая.

…Дело Стародворского после дела Азефа было едва ли не самым ответственным моим делом в области разоблачения провокаторов. Временно оно целиком захватило всего меня.

В конце 1906 г. — я тогда жил в Петербурге и принимал участие в редактировании «Былого» — до меня случайно дошло сведение, по-видимому, совершенно невероятное. Но получил я это сведение в таких условиях, что не мог не обратить на него внимания.

Мне сказали, что в сношениях с охранным отделением находится кто-то из… старых революционеров, шлиссельбуржцев!

Я достал полный список шлиссельбуржцев. Стал его читать и перечитывать и вдумываться в каждое имя. Лопатин, Морозов, Фигнер… На них, конечно, я не останавливался ни одной минуты. Было четыре-пять имен шлиссельбуржцев, о которых я не имел таких же обстоятельных сведений, как о других, но то, что я знал и о них, устраняло всякое сомнение относительно их. Неизвестных для меня имен среди шлиссельбуржцев не было.

Но, признаюсь, когда еще в первый раз я прочитал список шлиссельбуржцев, в нем одно, хорошо мне известное имя как-то сразу остановило на себе мое внимание, и потом всякий раз, когда я возвращался к нему, у меня сердце всегда екало, но я сейчас же отгонял свои сомнения. Тем не менее я снова и снова невольно возвращался к нему. Я боролся с собой и старался заглушить в себе страшные подозрения. Но ни на одном другом имени я как-то даже и не останавливался. Я все невольно про себя твердил: Стародворский, Стародворский, Стародворский…

Мне сказали, что если дать тысяч десять рублей, то назовут имя этого шлиссельбуржца и дадут о нем подробные сведения. Называли источник, где можно получить эти сведения, а именно — у И. Ф. Мануйлова-Манасевича [135].

Но я тогда не решался даже начать какие-либо расследования о дошедших до меня сведениях, и до поры до времени только сохранял их про себя. Догадка моя казалась слишком невероятной и было тяжело думать, что это верно. Я даже не считал себя вправе поделиться с кем-либо полученными указаниями.

В это время я имел сношения с одним чиновником департамента полиции, имевшим отношение к его архиву. За очень скромное вознаграждение, через общего нашего знакомого Н„он доставлял мне из этого архива целые тома секретных документов — по 800 ст. in folio. Я пересмотрел таким образом до двадцати больших томов, не считая мелких.