Борис Бартфельд - Возвращение на Голгофу

Уже совсем стемнело, и Ефим с Иосифом, вызвавшимся в помощь, отправился тянуть телефонную линию к наблюдательному пункту. Каждый нес по две катушки провода, да ещё автоматы били прикладами по спинам солдат. Через час дотянули линию до места. Там уже отрыли и обустроили маленький, хорошо замаскированный, совсем незаметный блиндажик. Ефим затащил провода внутрь и развел по блиндажу, прикинув, где будет удобнее установить телефонный аппарат.

Неслышно, как крадущийся за зверем охотник, к блиндажу подошёл комбат. Приглушенно, шёпотом спросил, закончили ли они работу, отправил их в посёлок, а сам полез на дерево, где уже устроили хорошо замаскированное место наблюдателя. Солдатам такое странное поведение командира было привычно, каждый раз на новом месте их капитан вел тщательный осмотр местности не только днём, но и ночью.

Иосиф ворчал:

— Ну, все, теперь опять каждую ночь будем пушку по горкам таскать. Твой комбат все никак не навоюется. Личные счёты, видите ли, у него, а в мыле мы. Ни поспать, ни поесть. Когда уж он успокоится.

— Нет, Иосиф, пока до Берлина не дойдем, комбат не успокоится. Глядишь, мы еще и по берлинским улицам пушку покатаем.

Солдаты возвращались в посёлок скрытно, вдоль только что проложенной линии связи, бегом преодолевая открытые места. Береженого бог бережет, да и распогодилось нынче, все видно — ясная ночь опустилась на холмы, долины и посёлки этого озерного края, откуда начинаются таинственные Мазурские леса.

Звёздная ночь растекалась над Роминтой. И под этим черным бархатом в глубоком, покойном сне в каждом доме, в каждом сарае, в копнах сена и просто под раскидистыми деревьями лежали тысячи русских мужчин. Малограмотных и блестяще образованных; с большими грубыми руками и руками с длинными, тонкими пальцами музыкантов; окающие, акающие; сыновья бывших крепостных крестьян и великих князей; отцы семейств и юнцы, еще не нашедшие своего семейного счастья; с самыми обычными русскими и немецкими, татарскими, литовскими, грузинскими, еврейскими, польскими, черкесскими фамилиями — все они были русскими воинами. Все они в эту ночь спали, как спят крестьяне после своей обыденной тяжёлой работы. Только работа их была не просто тяжела, но и изначально предполагала смерть тех, кто делал ее.

Точно так же, как и все, в уцелевшем доме имения Рудбачен спал Орловцев. Под утро его сон стал беспокойным. Ему снились паровозы, извергающие клубы пара, длинные поезда, подходящие к перронам, усатые кондукторы, свистящие в свистки, тысячи пассажиров с заплечными ранцами, вбегающие в вагоны. Он слышал топот их подкованных сапог, короткие команды и бесконечный перестук колес на рельсовых стыках. Поезда входили в его сон один за другим, штабс-капитан выскакивал на пути, размахивал руками, пытался остановить их, но они шли и шли на юго-запад, не останавливаясь, прямо из его сна врываясь в реальность ночи. Наконец он с трудом вынырнул из этого сонного плена, встал, умылся во дворе у колонки. В офицерской столовой уже заканчивал ранний завтрак начальник штаба дивизии генерал Радус-Зенкович. Он сообщил офицерам, что большинство погибших свезли в Маттишкемен, сегодня утром их отпоют и похоронят в братских могилах. Несколько офицеров отправились в Маттишкемен, с ними увязался и Орловцев. Езды от Рудбачена по проселочным дорогам меньше часа, шли налегке, резвой рысью. Старое сельское кладбище раскинулось за околицей поселка, сильно порушенного огнём немецкой артиллерии. Стволы деревьев на кладбище и за ним стояли иссечённые осколками, кладбищенская ограда, многие памятники и надгробия разбиты. При входе на погост уже отрыли свежие могилы для офицеров, ближе к центру зияла огромная яма — солдатская братская могила. Жирные чёрные комья ещё влажной земли рассыпались по изумрудной траве, а сверху золотой россыпью неуместно празднично лежал светло-жёлтый песок. Тела солдат уже сложили на траве у входа на кладбище, и их все ещё продолжали подвозить на скрипучих подводах. Хоронили рядовых и унтеров без гробов. Четверо солдат спрыгнули на дно ямы, принимали тела с того края, который пониже, укладывали на дно в несколько рядов и затем друг на друга. А скрип похоронных телег все висел и висел над кладбищем.

Наконец огромную братскую могилу засыпали, установили над ней высокий сосновый крест.

Офицеров хоронили в отдельных могилах. Перед могилами поставили открытые гробы, в них уложили тела погибших, чтобы товарищи могли проститься с ними. В одном из гробов лежал офицер с большим осколком, застрявшим во лбу. Как ни пытались вытащить этот осколок из лобной кости, так и не смогли… Так и похоронили с осколком, не освободив человека от убийственного металла.

Отпевал воинов благочинный дивизии. Ни слез, ни рыданий, мужчин хоронили мужчины. Орловцев стоял в головах погибших, и это отпевание молодых мужчин под высоким радостным небом в узорчатой тени густой листвы казалось ему совершенно противоестественным. Только в самом конце службы, когда священник с чувством огласил: «Со святыми упокой…», смерть знакомых офицеров стала для Орловцева реальностью. Они, убитые, теперь как будто отделились пока еще прозрачной, но уже непреодолимой стеной от них, волею провидения оставшихся в живых. Над могилами офицеров поставили небольшие кресты с фамилиями и номерами полков, где они служили.

Вскоре все разошлись.

Орловцев вышел за ограду, прошёл вдоль кладбища и присел, привалившись спиной к стволу березы. Возвращаться в Рудбарчен не хотелось. День разгорался, кладбищенская кукушка, не останавливаясь, куковала и куковала. Казалось, она была готова напророчить века, но было непонятно, был ли тут хоть один счастливчик из тех, кому достанется хотя бы год от её щедрот. Выживет ли хоть кто-то в этой мясорубке, в которой всего за четыре дня на этом небольшом пятачке земли были перемолоты тысячи жизней.

Поднялся ветерок, штабс-капитан спиной чувствовал, как раскачивается ствол дерева, но внизу царила тишина, и среди полевых трав текла своя особенная жизнь, совсем не видимая и не осознаваемая с высоты человеческого роста. Мириады насекомых ползали в траве, по земле и листве, занятые своими делами, необходимыми для течения их жизни, и, казалось, никак не связанными с тем, что происходило у людей. Чёрный муравей карабкался на стебелек выше и выше, пока тот не склонился. Муравей упал на офицерский сапог, побежал по брючине вверх, на китель и дальше до шеи, заполз под воротничок, и тут был слегка прижат тканью к шее, испугался и своими маленькими челюстями куснул розовую человеческую кожу. Орловцев, почувствовав легкое жжение, не раздумывая, хлопнул себя рукой по шее, нащупал пальцами мельчайший комочек и бросил его на землю. Ничего не произошло, шелест листьев все так же смешивался с пением птиц, и так покойно было кругом. Ничего не изменилось с этой случайной, совсем не обязательной смертью муравьишки — такой же Божьей твари, как и человек. А хоть бы и гибель человека? Что изменилось бы от этого в природе? Ничего, все так же шумели бы травы и деревья, текли ручьи, и одно время года в свой срок сменялось бы другим. И только где-то далеко молодая женщина останется без мужа и уже никогда не родит от него детей, совершенно особенных — его детей. А те не родят своих детей, и никогда, никакими усилиями уже никто не сможет заштопать эту дыру в человеческом племени.