Борис Бартфельд - Возвращение на Голгофу

— Марк, извини, не хотел я тебя задеть. Просто все устали от войны, и твои ночные вылазки солдаты в батарее клянут на чём свет стоит.

— Ефим, устают солдаты от долгого ожидания, неопределённости, тоска от бездействия начинается. А тоска — первый шаг к разложению, а то и предательству. Так что мои вылазки выбивают эту дурь из ваших голов. Да за последние полгода на выходах этих никого не убило и не покалечило, так что ещё благодарить меня будете. — Не попрощавшись, комбат свернул к дому.

Ефим почувствовал себя неловко. Получилось, что разговор завёл нейтральный, а зацепил комбата за живое и очень болезненно. Вряд ли иначе он проговорился бы о родных, канувших в Днепропетровске. Ведь никто в полку про это не знал.

В расположение первым воротился Ефим, вскоре шумно ввалились в дом и остальные солдаты, разгорячённые от бега, да еще отягощённого перекатыванием пушки. Ни еды, ни кипятка уже не осталось, ложились спать на голодный желудок.

Перед сном вспоминали предвоенные празднования Нового года. В местечке, где жил Ефим, зимний новый год не отмечали, поэтому говорил больше Колька. Выходило, что и в его родных брянских деревнях по скудости больших празднеств тоже не проводили.

Несколько смущаясь, он начал неспешно рассказывать не о самом праздновании, а больше о подготовке к нему. Как они детьми сидели вечерами и под материнским присмотром резали из газет тонкие полоски, красили их и склеивали в гирлянды или делали шарики на ёлку — плотно сжимали мокрые комки газет, сушили и после, раскрасив их в разные цвета, вешали на ёлку. Из тех же газет вырезали большие снежинки различной формы и с изысканными узорами, а на окнах вместо занавесок вывешивали целиковые газетные листы с художественно обработанными краями, их искусно сделанная бахрома колебалась от движения воздуха, и казалось, что в избе живут загадочные новогодние существа. Никаких других игрушек, кроме самодельных, в деревнях не видели. Да и настоящий новогодний праздник с ёлкой видел Колька лишь однажды, когда мать отправила его в Дубровку, проводить младшую сестрёнку Шуру, только начавшую учиться в тамошней школе. Праздник почему-то устроили в бывшей синагоге, приспособленной в двадцатые годы под административное здание.

Ёлка стояла посредине зала. А сама зала освещалась пятью керосиновыми лампами, дававшими тусклый, густой, неровный свет. Электричества в деревнях не видывали, не появилось оно и потом, перед войной. Малышня неистово носилась вокруг ёлки, казалось, ничто не могло остановить их мельтешение. Но стоило выйти к ёлке начальственной даме и объявить, что сейчас будут раздавать подарки, все ребята тесно сбились перед ней и смотрели на неё щенячьими, ожидающими глазами. Одна из школьниц заболела, и первый подарок предназначался для неё, чтобы поправлялась быстрее. Директриса сняла с ёлки куклу и попросила учительницу передать подарок девочке. Подружки не сдержались, заплакали в голос, кукла-то на ёлке красовалась одна-единственная. Шурочке досталась бабочка, сделанная из тонких упругих проволочек, висела она высоко на ветке, с пола не достать, пришлось лесенку подставлять; залезть туда попросили Кольку. Из его рук сестренка и получила свою бабочку, которую отнесла маме. И хранила мама этот первый новогодний дочкин подарок в особом ящике до самой войны, а может, и сейчас хранит. Здесь Колька ненадолго замолчал, растрогавшись от воспоминаний. Не до праздников было в их краю, и Рождество встречали незаметно, по-тихому. Дед по накатанному зимнику уезжал на санях в деревню Давыдчичи, в которой из всех окрестных деревень только и осталась церковь. С праздничной службы в церкви Рождества Богородицы привозил свечи, которые с внуками зажигал у иконы. Дед разговлялся, выпивал чарку, затем просил Кольку, старшего внука, Евангелие читать. Колька забирался на широкую тёплую печь и при свете лучины с выражением читал столетнюю таинственную книгу в кожаном переплете. Дед слушал внимательно, улыбался в бороду от удовольствия — его внук читает святую книгу.

Всё проходит… Несмотря на утренние похороны, Колька, вспоминая дом и деда, сам блаженно улыбался и заснул счастливым. Заснули и другие солдатики, едва ли не раньше, чем Колька закончил свой рассказ.

Небо затянули тучи, лёгкий ветерок нагнал их с западной стороны. Потихоньку морозец стал отпускать, закружились первые, ещё колючие снежинки. Прямо на глазах они пышнели, и при этом становились невесомее. Они затейливо кружили, медленно опускались на землю, скрывая уродливые, рваные раны, нанесённые войной земле, деревьям, зданиям и даже измученным людским душам, смягчая их ожесточение. После злосчастного выстрела Петера Бруна фельдфебель усилил маскировку, надеясь оберечь от внимания русских свой отлично оборудованный наблюдательный пост. Пополудни снег повалил такой густой пеленой, что и за десять метров ничего было не различить. Сидеть на колокольне стало безопасно, но совершенно бесполезно. Курт спустился вниз.

Наступал новогодний Сильвестр, и очень кстати пошел этот густой снег, смысла и дальше мёрзнуть наверху не стало никакого. Выпала возможность встретить новогодний вечер и полночь, разделяющую старый и новый год, в относительном тепле. Их отношения с Бруном обострились: с одной стороны, тот явно побаивался фельдфебеля, а с другой — смотрел на него злым, волчьим глазом. Удар прикладом по заду не прошёл даром — хромал-то Брун слегка, больше притворялся, а вот озлобился сильно. Но пока студент был рядом, Курт хотя бы мог спать спокойно. Он приказал Лёбурну не покидать комнату, а Бруну, на всякий случай, контролировать двор. В сон провалился мгновенно, едва успев представить, как держит Франциску за руку. С этой мечтой он и проснулся за два часа до полуночи. Отобрав из мешка с провиантом для новогодней трапезы что повкуснее и посытнее, они с Лёбурном соорудили скромный стол. Фельдфебель достал припрятанную на самом дне мешка бутылку шнапса. Берёг он её на всякий экстренный случай, мало ли кто обморозится, шок болевой или ещё что случится, но на новогодний вечер решил — половину можно выпить. Поделил на троих, пили молча, не чокаясь и ничего не желая друг другу. Курт пил по-русски, залпом, как научился в стылом Сталинграде, солдаты — в несколько приёмов, отдельными глотками, а студент ещё и кривился, будто пил первый раз в жизни. Всё доели ещё до полуночи, теперь оставалось только спать. Студент от выпитого раскраснелся, ожил, попросил разрешения залезть на колокольню, посмотреть сверху на округу, фельдфебель снисходительно разрешил.

Ветер стих, поредел и снегопад, но последние снежинки ещё висели в воздухе. Деревянный настил на колокольне был покрыт покрывалом из легчайшего небесного пуха. Студент рукавом смахнул снег, лёг на доски. Глубокая тишина поглотила округу, темнота скрадывала не только свет, но и звуки. Где-то в стороне у русских дрожал маленький отсвет пламени. Тучи расступились, и прямо над колокольней открылась бесконечная глубина тёмного неба. Звёзды, которые привычно висят на небесной сфере, как светящиеся дырочки в крыше старого сарая, теперь явно светили с разной высоты, одни совсем близко — рукой достать, другие — из неимоверной глубины, отправляя свои лучи к нему, студенту Юргену Лёбурну, из самых дальних пределов вселенной. Он перевернулся на спину и смотрел на хоровод светил, кружащихся над ним. Любимый им органный хорал Баха звучал в его голове, сопровождая, а может, и вдохновляя это величественное кружение. На чёрном бархате неба звёзды собирались в причудливые узоры, иногда казалось, что одна из них подмигивает ему, а если он закрывал глаза, звёзды все равно светили драгоценным золотым светом. Ему представлялось, что там, в вышине, по небу вьётся огромная виноградная лоза, а созвездия — это созревшие грозди этой древней как мироздание лозы, которую видели и с которой срывали виноградины прозрений Сократ и Платон, Демокрит и Сенека, Коперник и Кант. Когда-нибудь эта война закончится, не может этот ужас, который он испытывал на протяжении последних месяцев, тянуться бесконечно, и начнётся нормальная, обыденная жизнь. Он окончит университет, сдаст квалификационные юридические экзамены и будет вести дела по морскому праву, разъезжая между своими любимыми городами Гамбургом и Кёнигсбергом. Он женится на девушке из Другенена [25], которую присмотрел ещё в свой первый приезд в Пруссию и уже несколько раз встречался с ней, там, у неё, на чистом, идиллическом озере. У них родятся дети. Их города, разрушенные британской авиацией, отстроят. Всё это будет, будет после войны, только бы заканчивалась она поскорее. Он даже не думал, кто победит в войне, ему казалось это неважным. Главное, чтобы закончилась она быстрее, не принеся новых бессчётных жертв.