Борис Бартфельд - Возвращение на Голгофу

Не к месту и не ко времени в сарай забрел Романенко. Раздражение бурлило в нём, наружу выплёскивалось желанием задираться.

— Ну что, Чивик, теперь твоя команда недоумков переквалифицировалась из артиллеристов в гробовщики? Выбор толковый, безошибочный. С размером не ошибись, умелец деревенский.

Колька взял в руку увесистый обрезок доски и двинулся на Романенко, но Абрамов решительно остановил его:

— Не марай душу и руки, подлый он человек, всем нам это известно. Делай своё дело, Бог его накажет. Пусть балоболит дальше, язык у него без костей, а душа скукожилась, как змеиная высохшая шкура.

Колька вернулся к работе.

— Давай, давай, столярничай, теперь ты ещё и юродивого своего слушаешься. Устроил у себя инвалидную команду. — Романенко продолжал издеваться.

Незаметно из дальнего угла подтянулся Петруха Тихий, подошёл вплотную к насмешнику, толкая его грудью. Романенко умолк, начал пятиться, затем развернулся и молча засеменил прочь.

К ночи домовину сладили, свежеструганые доски не выкрасили, всё одно краска до утра не просохнет. Цвет дерева получился яичный, пасхальный. Тело повара перенесли в сарай, аккуратно уложили в домовину, пришедшуюся точно впору.

Хоронили Ивана Павловича поутру. Под безлистной кроной старой липы, щедро присыпанной ночным снегом, собрались солдаты и офицеры батареи, все, кроме дежуривших. Вынесли из сарая гроб, хотели сразу опускать в могилу, однако комбат остановил, дал команду поставить рядом, под деревом. Несколько запоздалых снежинок, с ночного ещё снегопада, легли на лицо Ивана Павловича. Легли и не таяли, придавая лицу погибшего неожиданную моложавость и торжественность. Все, кто стоял у гроба, сотни раз получали пищу из рук Ивана Павловича, и это делало общее прощание для каждого личным, трогательным событием. Комбат в щегольском, почти белом, полушубке смотрелся празднично, но говорил по-деловому, коротко:

— Важным ты был для нас человеком, солдат Жуков Иван Павлович. Дело своё ты делал честно и кормил нас хорошо. Горя мы не знали с тобой эти годы. Спи спокойно. Помнить тебя будем добром, а немцам отомстим, не сомневайся, за нами не заржавеет.

Комбат дал отмашку, гроб закрыли крышкой и опустили в могилу, на дне которой тоненьким торжественным слоем лежал нежнейший снег. В очередь служивые бросили вслед гробу по три горсти песка, споро закопали могилу. Все разошлись, остались Колька с Иосифом и Ефимом. На могиле они установили изготовленный накануне деревянный крест, благо офицеры к этому времени разошлись. Краской по центру креста Колька вывел:

Жуков Иван Павлович

6.08.1895-30.12.1944

Русский солдат с Брянщины,

из деревни Полстинка

Вторую половину дня солдаты провели на кухне, помогая готовить ужин, а вечером съели его с шутками и прибаутками. Несмотря на утренние похороны, служивые веселились, не желая признавать всей полноты власти войны над своими жизнями.

После небывало сытного ужина, в чём и состояла вся его праздничность, комбат вызвал командира второго орудия, приказал всему расчёту к одиннадцати вечера выдвинуться на позиции батареи, подготовить орудие к перемещению. Капитан прибыл туда чуть раньше, но орудие уже сняли и подготовили к движению. Расчёт ещё ждал команды, а Ефим, принимавший и ранее участие в ночных вылазках комбата, успел подготовить два фугасных снаряда, каждый для удобства переноски положив в отдельный вещмешок. Солдаты недовольно бурчали, взбрело же капитану в новогоднюю ночь устраивать стрельбы, лежали бы сейчас в тёплом доме, вспоминали встречи новогодних праздников в мирное время. А тащить почти полуторатонную пушку по просёлочной дороге вверх, вниз, а потом и вовсе по полю да холмам — так от праздничного ужина останутся одни воспоминания. Хорошо хоть последние два месяца прошли без этих ночных стрельб, да и то, видно, только потому, что выкатывать орудия для стрельбы прямой наводкой пришлось бы на несколько километров вперёд, а такое даже шальному капитану не пришло бы в голову.

По команде сержанта солдаты покатили орудие, следуя за комбатом. За полчаса добежали с ним до заранее высмотренного капитаном места, установили орудие для стрельбы прямой наводкой, и комбат начал колдовать с прицеливанием вслепую, пользуясь своими математическими расчётами и дневными замерами. Долго, тщательно выставляли прицел и угломер, отсчитывая направление по свету фонарика, которым подсвечивал Ефим, стоя метрах в двухстах от орудия рядом с деревом, выбранным днём в качестве ориентира. Когда завершили прицеливание, до полуночи оставалось пара минут. Заряжающий подал снаряд, расчёт отбежал от орудия. Выстрел! В темноте из ствола хлынуло пламя, тут же второй снаряд в ту же цель — выстрел! Вслед за этим солдаты мгновенно привели орудие в походное положение, последовали десять минут бега. Кое-как отдышались и дальше катили орудие спокойно. Дав команду вернуть орудие на прежнюю позицию, комбат вместе с Ефимом отправился в расположение батареи.

— Марк, а когда ты так вслепую стреляешь, ты не думаешь, что попадёшь не туда? И кто там на той стороне попадёт под твой выстрел? Что ты можешь попасть в невинных людей?

— Ефим, во-первых, я уверен в своих расчётах, математика не ошибается, а, во-вторых, там, куда я стреляю, нет и быть не может мирных людей. И нечего здесь искать повод для моральной вины. Расстреливать без всякой нужды старого повара — это правильно? Он им чем-то угрожал? А они его видели как на ладони. Запомни, на войне нет места сомнениям. Пусть потом сомневаются те, кому повезёт выжить. Я стреляю во врага, да и преимущество, похоже, на его стороне, он меня видит, а я его — нет. Хорошо, что дистанция большая. Иначе снайпер этот с их чёртовой колокольни многих из вас уже перещёлкал бы, как курей на колхозном дворе.

— Но ведь тебя никто не гонит в твои ночные рейды. Да и опасны они. Что случись, начальство по головке не погладит, останешься виноватым. Как ни глянь, они только неприятности сулят, а ты по своей воле нарываешься на них. Откуда у тебя такая воинственность?

— Прежде чем рассуждать о моей воинственности, скажи мне, ты известия о родных своих получил из-под Коломыи [24]?

— Нет никаких известий… Пока нет. — Ефим старался не думать об этом.

— Вот так, ведь уже полгода прошло, как до границ Украины дошли и Станиславскую область освободили, а весточек от твоих никаких нет. Запрос сделай, как получишь ответ, так и поговорим с тобой. Моих-то в Днепропетровске никого не осталось. Посмотрю я тогда, как ты рассуждать будешь о милосердии, когда внутри всё кипеть будет. Война войдёт внутрь тебя, душу твою выжжет. Посмотрим, что человеческого в тебе останется. Да и не в стариков с детьми я по ночам стреляю, по передовым позициям врага бью.