Борис Бартфельд - Возвращение на Голгофу

Солдаты ехали в тряском кузове грузовика, тело комбата, завёрнутое в плащ-палатку, лежало у их ног, на разложенном по дну кузова еловом лапнике. Блюдо с отсечённой головой Ефим держал на коленях, прижимая к груди. Война и есть война, берёт своё даже там, где ею и не пахнет, всё одно дотянется. Откуда прилетел снаряд этот, кто такой подарочек направил их батарее? Немец ли — умелый артиллерист — хитро рассчитал и пустил его недрогнувшей рукой. Русский ли — безбашенный гаубичник — засветил тяжёлый снаряд в никуда, да попал не в небо, а прямо в своего брата-артиллериста. А может, вмешался тот, кто с самого верху смотрит на землю и раздаёт всем сёстрам по серьгам, но каждой сестре свою особую серьгу. Кто из них мог подумать три часа назад, что повезут они в грузовике своего комбата к жене? Да еще по раздельности тело и голову. Что за знак такой даден им? Почему именно комбат, чем прогневал он провидение? Как война выбирает своих жертвенных нукеров? Дорога пошла ямами да ухабами, в кузове стало бросать от борта до борта. Ефим передал голову комбата Кольке, а сам пытался придержать тело, подпрыгивавшее на ухабах. Ничего не получалось. Пришлось ему встать на колени, потом вовсе лечь и прижать тело к себе. Пока миновали ухабистую часть дороги, все коленки Ефима сбились в кровь.

Засветло они подъехали к дому Маргариты, в квартиру отправили Ефима. Маргарита собирала вещи, готовилась к завтрашнему отъезду. Увидев на пороге сержанта, она совсем не удивилась, он частенько сопровождал комбата, который как раз сегодня собирался приехать на её проводы. Ефим столбом стоял в дверях, не решаясь перешагнуть через порог.

— Что ты топчешься, проходи быстрей в комнату. — Ефим молчал, уставившись в пол. Маргарита поняла — случилось что-то страшное. Оттолкнув сержанта, кинулась во двор к машине; сержант, хромая, бежал следом.

— Марк, Марк… Что случилось, ответь? Ты где?

Колька, ожидавший у машины, раскинул руки, словно пытался поймать в сети летевшую к машине птицу. Он обхватил Маргариту, что-то говорил ей, пытаясь успокоить.

— Покажите мне его, он здесь, в машине? Ты здесь, Марк?!

Солдаты опустили задний борт машины, откинули брезентовый полог. Там на еловых ветках лежало тело капитана, завёрнутое в плащ-палатку. Рядом блюдо, затянутое белыми простынями.

— Что это такое? Что… — Чтобы не упасть, Маргарита прислонилась к машине. — Что это такое, Ефим?

— Товарищ лейтенант медицинской службы… — губы плохо слушались Ефима, — убили сегодня комбата. Голову ему отсекло большим осколком. Там голова его завёрнутая. Решили везти его к вам, проститься. Батя договорился с начальником артиллерии — здесь похоронить, в Шталлупенене. — Теряя сознание, Маргарита медленно сползла на снег. Солдаты кинулись к ней, пытались привести в чувство. Она открыла глаза, зачерпнула снега в ладонь, растёрла лоб и щёки.

— Подсадите меня в кузов. — Солдаты подставили руки. В машине она развязала бечёвку, распахнула плащ-палатку, перед её глазами лежало обезглавленное тело возлюбленного. На капитана надели чистый китель, но вид тела с отсеченной головой был страшен. Маргарита закрыла глаза рукой и застыла над телом, потом запахнула плащ-палатку и бережно перевязала её бечевкой. Затем она встала на колени перед белым коконом, в котором на огромном блюде лежала голова её Марка. Передвинула кокон к краю кузова. Солдаты помогли ей аккуратно сойти с машины. Понимая всю чудовищность ситуации, сделав над собой усилие, она попросила:

— Ребята, оставьте его голову у меня… Утром заберёте, похороните вместе с телом. Помогите мне занести её в дом. — Солдаты, ошарашенные такой просьбой, занесли голову комбата в квартиру и, нерешительно потоптавшись, распрощались. Тело отвезли в морг госпиталя, где служила Маргарита. В госпитале солдат и устроили на ночлег.

Дверь захлопнулась. Маргарита прижалась спиной к стене и долго смотрела, как колышется оконная занавеска, подхваченная воздушным потоком. Колыхание постепенно затихало, пока, наконец, не замерло вовсе. Женщина сделала пару шагов к столу, и этого оказалось достаточно, чтобы задышал воздух, по занавеске пробежала дрожь, и она снова пришла в движение, будто ожило то, что уже схоронили, но схоронили поспешно, не разглядев признаков ещё не ушедшей жизни.

Маргарита уже не видела этого всплеска. Всё её внимание теперь сосредоточилось на огромном белом свёртке, лежащем на столе. Она дрожала, не решаясь притронуться к нему, но и отказаться от того, чтобы развернуть простыни, не могла.

Стемнело. Она зажгла керосиновую лампу. Узел поддался не сразу, сильно затянули его служивые. Она развернула простыни. На серебряном блюде, опираясь на подбородок, не лежала, а вертикально стояла голова Марка. Простыни были в запёкшейся крови, но голова — лоб, щёки, нос, волосы, рот, уши — всё было чистым и невредимым, только на верхней губе запеклась кровинка. А глаза, его глаза, смотрели в упор, прямо на неё.

Стоять долго у стола она не могла, да и смотреть на голову сверху вниз не хотела. Маргарита села на стул прямо перед головой Марка. Теперь ей казалось, что он тоже сидит за столом, опустив голову на руки, смотрит на неё в упор и готов слушать и говорить с ней.

— Марк, как я боялась уезжать с фронта, оставлять тебя на войне одного. Тревожилась, мучилась, сама не понимая почему, но чувствовала опасность. А беда случилась сразу, ещё до моего отъезда. Как же так? Ведь ты говорил, что ничего с тобой не случится. Что ты живёшь внутри этой войны, ты сам плоть и кровь её. Ты сын войны, а матери, даже самые злые и никудышные матери, не губят своих сыновей. Ты же все это понимал, говорил мне об этом и пропал в этом кровавом месиве. Как теперь, после твоей смерти, мне не пропасть? Как нам не пропасть? Твой ребёнок во мне, может, это сын — твоё продолжение.

Завтра мне уезжать, и я так ждала тебя сегодня. И ты не опоздал, приехал ко мне, как и обещал. Но как, каким ты приехал? Какое безумие, Господи, как же это возможно? Прости меня, мне нельзя было решаться на отъезд. Я сама запустила жернова этого безжалостного механизма, сама нажала на спусковой крючок этим своим решением сбежать от войны в мирную жизнь. А тебя оставила здесь… Но для войны это невозможно, она не выдержала этого и убила тебя. Ты не мог быть на этой войне один, равновесие нарушилось моим отъездом, и война уравновесила все, убив тебя. Мы могли либо уехать вместе, либо вдвоём остаться на войне. Что я могла сделать, что я должна была сделать? Остаться здесь? Настоять на своём и родить нашего ребёнка в госпитале? Я могла, могла настоять. Прости меня, Марк.

Но как, как ты мог позволить убить себя, кто убил тебя? Ты человек, смысл жизни которого — война, ты, понимавший каждое движение войны, каждый её вздох. Тебя не мог убить враг, ты не позволил бы это сделать врагу. Значит, тебя убил сам Бог войны. Кто он нынче — этот Бог войны, кто он в нашем веке? У древних римлян Марс олицетворял войну. А кто сейчас? Нет, не Марс, и даже не мужчина. Отяжелевшая от крови и грехов баба, прокручивающая в грохочущей мясорубке своей адовой кухни людское мясо и кости. Постаревшая потаскуха, которой офицер не должен верить, как влюблённому нельзя верить старой шлюхе. Она приручала твою душу, а потом убила тебя. Ты думал — война мать тебе, я опасалась, что она тебе любовница, а оказалась — старая пропойца. Что же ты наделал, милый мой?