Борис Бартфельд - Возвращение на Голгофу

Вскоре, всего минут через десять, не больше, натешившись своим молодечеством, комбат вернул топор Абрамову и отошел от гомонящих солдат в дальний угол двора. В белесом небе резво плыли белые облачка, они стягивались в небольшую тучу, в ней не было свинцовой тяжести грозовых туч, а только роящийся седой туман, сбитый в кучу неведомой силой. Этого оказалось достаточно для рождения из белой тучи еще более белого снега. Он падал плавно, не подгоняемый ветром, а только по своему желанию, кружил и опускался на землю, на красную черепицу домов, на кусты и деревья, на головы и плечи солдат. Снежинки, не колкие и колючие, а мягкие и нежные, как губы лошади, прикасающиеся к ладони, казались тяжелыми в воздухе, а когда опускались на кожу, становились невесомы.

«Тяжесть и невесомость, страдание и счастье. Одно через мгновение оборачивается другим, — раздумывал Марк, стоя в углу двора, запрокинув голову вверх, и снежинки ложились на его лицо, тут же превращаясь в талые капельки зимней росы. — Как хорошо сегодня, какое равновесие в природе и душе. Все страшное потихоньку заканчивается, остается позади…»

Завтра он проводит Риту в Москву, и оставшиеся месяцы до рождения ребёнка она проведет у родителей в покое и под присмотром. Он оформил на неё офицерский аттестат, так что питание у неё и малыша будет хорошее. Да и ему будет спокойнее, беременная жена на фронте — дело тяжёлое. Всё устроится, и на смену мучительным дням войны придёт новая, счастливая жизнь, в которой не будёт блуждающей рядом смерти, не будет каждодневной необходимости убивать самому. Будет просто жизнь. Он верил в своё счастье, хрупкое, нежное, оно было под его защитой.

Марк прикрыл глаза, и ему то ли почудилось, то ли на самом деле в небе появилась радуга, и не хотелось ни открывать глаза, ни двигаться, чтобы не прерывать этого случайного, но такого счастливого состояния. Ему показалось, что пространство наполняется каким-то посторонним, свистящим, режущим воздух звуком. Больше он ничего не услышал и не почувствовал, только на многоцветье радуги в его глазах стремительно накатилась алая пелена.

Тяжелый гаубичный снаряд, прилетевший невесть откуда, разорвался в центре двора. Всем заложило уши и окатило комьями мерзлой земли и камнями. Колька, стоявший за лошадью, телом своим ощутил, как она дёрнулась и стала медленно оседать, заваливаясь на левый бок, придавливая его. Он уперся в лошадиный бок, медленно отступая назад, к стене, пытаясь придержать падение Майки. Но тяжесть была велика, и лошадь завалилась ему на ноги, обнажив обширную рану от осколка, вспоровшего всю правую сторону ее живота. Колька остался невредим, весь плотный поток осколков приняла в свое широкое тело лошадь.

Солдаты, запоздало попадавшие на землю, теперь медленно поднимались, ошарашенно оглядывали двор, ощупывали себя, отряхивали шинели. Им повезло — живы, хоть слегка контужены мощным взрывом. Но живые! Они даже не могли поверить в это. Все остались целы, только Майка лежала на боку, с вывалившимися наружу кишками, обессиленно похрапывала, беспомощно дергая задними ногами и головой.

Перепуганный жеребёнок носился по кругу, перепрыгивал через что-то, лежавшее в самом дальнем углу двора, тревожно, не переставая, ржал. Колька продолжал растерянно топтаться возле лошади, впервые не зная, чем помочь ей. Тем временем Ефим побежал в угол двора, посмотреть, что там такое чернеет. На снегу лежало обезглавленное тело комбата, плавающее в огромном кровавом пятне. Поражённый Ефим какое-то время сидел на корточках у тела, затем крикнул:

— Давай санинструктора сюда, срочно! Ребята, комбата убило, несите плащ-палатку.

Подбежали солдаты и санинструктор Наталья. Снег не мог впитать всей вытекшей крови, и теперь она прямо на глазах сворачивалась, превращаясь в тяжелые сгустки. Наталья несколько секунд, ничего не понимая, смотрела на обезглавленное тело, а потом стала заваливаться набок в глубоком обмороке. Солдаты подтащили её к дому и оставили сидеть, прислонив к стене спиной.

Головы поблизости от тела не нашли. Ефим прошел вдоль стены сарая и увидел голову Марка, лежавшую на затылке, лицом вверх с открытыми глазами в небо. Рядом валялся большой окровавленный осколок снаряда с острой рваной гранью, который на излёте ударившись в стену, оставил в ней глубокую щербину. Нести голову комбата в руках Ефим не решился, пошел за какой-нибудь подходящей ёмкостью к старшине. Тот раздумчиво стоял у издыхающей лошади, наблюдал за батарейным разором, случившимся нежданно, как шторм на застойном озере. Там же, расталкивая всех, гоношился сержант Романенко. Когда Ефим подошёл, он кричал на Кольку:

— Чивик, что ты битый час стоишь над своей скотиной. Тут комбата убило, а ты развел сопли вокруг старой клячи. Прирежь её, и дело с концом. — Сержант зло пнул лошадь ногой в бок, отчего она судорожно дернулась, перешагнул через нее, наступив сапогом на вывалившиеся кишки, и спокойно направился к кухне. Взбешённый Колька кинулся за огромным Романенко, опрокинул его на землю, дважды ударил по голове тяжелой каской, которая неизвестно как оказалась у него в руке, и стал душить. Почти оглушённый, сержант, несмотря на всю свою грубую силу, не мог отбиться от Кольки и уже тяжело, предсмертно хрипел в его руках, сжимавших горло. Колька дико рычал и додавил бы Романенко до конца, если бы в последний момент Ефим с Абрамовым не оттащили прочь обезумевшего солдата. Романенко перевернулся, встал на колени, долго отхаркивался, держась за горло и отплевывая кровавую слизь, затем тяжело поднялся и, качаясь как пьяный, пошёл в дом.

Лошадь все еще билась в затихающих судорогах. Старшина вынес и отдал Ефиму плащ-палатку, две простыни и большое немецкое серебряное блюдо. После приобнял обессилевшего Кольку, отвёл его в сторону, о чем-то пошептался с ним. Затем шагнул к лошади, наклонившись, вложил ей в ухо ствол пистолета. Раздался хлопок. Майка дернулась еще раз и теперь уже окончательно затихла. Колька со стоном сел, привалившись спиной к стене, плечи его беззвучно содрогались, не стесняясь, он совсем по-детски растирал по лицу грязными дрожащими руками слезы.

Вместе с Абрамовым Ефим завернул тело комбата в плащ-палатку. Мундир капитана насквозь пропитался кровью. Его голову, совершенно чистую и не обезображенную взрывом, солдаты положили на блюдо и туго обмотали белыми простынями. К этому времени с командного пункта батареи прибежал старший лейтенант Рогов. Долго решали, что делать дальше.

Ефим, знавший о личной жизни комбата больше других, предложил просить у командира полка разрешения отвезти тело в Шталлупенен и там похоронить его. Тогда жена комбата Маргарита, об отъезде которой санитарным поездом в Москву 8 января он знал, успела бы с ним проститься. Рогов согласился и отправился с Ефимом на пункт связи. Полковника вызвонили быстро, доложили о несчастье. Батя, ценивший Марка едва ли не больше всех других командиров батарей, страшно опечалился, узнав о его гибели. Получив у вышестоящего начальства согласие на захоронение гвардии капитана Марка Каневского в Шталлупенене, полковник дал команду везти тело комбата в городок, выделил полковую машину и штабного офицера. От батареи вызвались сопровождать тело капитана Ефим с Колькой. В дорогу отправились немедленно.