Валерий Золотухин - Болезнь… (Дневники)

23 октября 1994

Воскресенье – отдай Богу.

Сейчас 6 утра. Два события минувших суток.

1. Избиение Хейфеца А.Е. – у него на квартире четырьмя ворвавшимися бандитами.

2. Открытие Ксении – она прочитала «золотухинские» письма и поняла, что мы любовники. Раньше она только догадывалась, теперь – узнала точно. Она ненавидит нас обоих и ее больше – написано было в записке, которую она оставила, и ушла, пока мать была в ванной.

Но пока надо писать «21-й – покаяние», иначе для чего я в этой больнице живу.

О. Яковлевав квартире Хейфеца на мое «здравствуйте» отвернулась от меня демонстративно, подчеркнуто.

– Не понравилось мне, как ты спел, категорически: затянуто, неоправданные паузы, – анекдоты ничего. Но потом подробно поговорим.

И домашние меня мои разгромили.

– Не понравился ты мне, – резко заявил Сережа.

– Всё прекрасно… неотразим, и пел, и танцевал в этом костюме, анекдоты рассказывал – ты мне очень понравился везде – всё красиво, всё хорошо. Мне вторая часть даже больше понравилась. Прелестно.

– Может быть, в тебе водка говорила?

– Да нет… ничего меня не шокировало.

На пресс-конференции,хотя всячески оговаривался Хейфец, и уберегал всех от подозрений, и боялся на кого-нибудь тень навести, стало всё равно ясно, что это сговор мин. обороны с ком. структурами – «Ямал» и пр. и ком. структуры применили свой метод. Недаром этих людей научили говорить и повторять: «Не появляйся в театре – убьём». Приплели для отвода самоубийство Алеши Кузнецова – месть за Алешу, требовали должок в $ 300000, но «не появляйся в театре». Большие деньги. Это реальность нашего существования. В Таганке тоже – большие деньги: Эскадо-банк – реклама – горит неоном крупно. А «театр» в черноте, темноте и «протчия, и протчия»… «Теперь Николай Губенко может не ездить в Калининград (Кенигсберг) вместе с Ампиловым, Руцким, Стерлиговым, Батуриным. Теперь они прекрасно могут проводить свои соборы в Москве. Художественных спектаклей нет. Сцена свободна для политических». Александр Минкин.

У меня появился еще один крестник – Никита Николаевич Козьмин, Софьин внук. 3 года. Вообще, день замечательный, если не считать двух тягостных телефонных разговоров, мутных, хамских, дурью наполненных.

После крещения – общая трапеза у Нины Атексеевны. И смотрины Сережей своей племянницы, внученьки моей Ольги Денисовны, отсюда и скандал.

Великий день у меня – я исповедовался и причащался. На исповеди расплакался, когда рассказывал о блуде своем, стяжательстве, пьянстве. Но на сердце легко стало. Денис торопился – жена ругать станет, служба из-за заказанных молебнов затянулась, а ему пеленки стирать. Даже Сережа заметил – тяжело Денису.

Господи! Пошли мне сна не в смерть, но доброго, мягкого… и освежающего… чтобы, встав в 4 утра, мог я славно поработать.

24 октября 1994

Понедельник. Молитва.

В 4 встать не хватило мужества да и спалось. А раз спалось, надо и поспать когда-нибудь.

Уткнулось мое перо в эпизод с Софроновым и забуксовало. Нет, надо подумать, как эти имена и поступки не журнально-газетно подать. Но, может быть, и не слишком думать, а смело пустить и так и переписать, как есть. «Лишь бы было напечатано», и я пойду в таком случае петь Софронову «Таманские лиманы», коли Кобзон перехватил «Брянский лес». А немцам-фашистам стал бы петь, да стал бы – лишь бы выжить. А Любимов не постеснялся зайти в свой кабинет и вырвать афишу «Тов., верь» из-под коньяка и закусок… Евтушенко Софронова принимал на Таганке и на пушкинской афише а-ля фуршет устроить.

– Вы не хотите зависеть от этой т… и спрашивать, где остаться ночевать, а мне не климатит зависеть от гондона уфимского.

Карамоваустраивает защиту диплома или диссертации в 18 часов у Еремова, и надо развлекать, с гитарой прийти, что ли?! Анекдоты порассказывать. «Белый попугай» – это урок, вовсе неплохой, хороший урок. Искусство свободного поведения, легкости пребывания с коллегами надо освоить, и я был на этом пути. И не жалею. В «Сереже» я слишком поддался урокам и наставлениям «автора», желаниям. Надо всегда помнить заповедь Любимова… до определенного уровня, этапа работы Можаева – Трифонова – Быкова не звать ни под каким соусом и пр. Это сбивает всех, и в данном случае я не поверил себе, а кому-то передоверился и стал угождать, искать блатные, иронические краски, мне несвойственные, моя ирония в чрезвычайной искренности, обыденности и простоте. А я, грубо говоря, начал выёбываться, вот и весь рецепт. Однако мне это надо самому всё отсмотреть и понять еще глазом. Вот такие вот дела.

Хороший вчера день – я причащался, смотрел, как «стирают», по выражению Дениса, внучку, слушал, как Кузьминична ругалась на него – Лёньку, – что изрезал ту, нашу, мебель, «пусть восстановит и привезет, Золотухин покупал, что всё увозит, ни с чем оставляет» и т. д. Мне как-то это приятно было, хотя я понимал, что Кузьминична не понимает, что городит, кому и чьей славе, деньгами и положению Нинка обязана, что практически все квартирами обеспечены. А я так и рад, что Денис теперь полный хозяин в трехкомнатной, большой, и доченька Оленька у него в той комнатке проживает, где вырос он и перерос, а теперь – «эта комната наша будет» (большая), и у него будет рабочий стол и простор.

«Настоящий писатель работает по 10 часов в сутки». Так вот, я буду работать по 10 часов. Опус Сапожникова, кажется, надо забыть и времени на него не тратить, как бы мне ни хотелось сделать Сереже подарок, но… или…

С Фондом надо быть начеку и ухо держать востро. Приходила Соня с амбалами, хотят для «бриллиантеров» через Фонд купить особняк и «никаких там школ, детей, что Волина хочет там устроить. Лучшее, на что вы можете там рассчитывать, – на офис… там три защиты охраны. Естественно, какой-то процент будет отчисляться за аренду на счёт Фонда и пр.» – «Нет, Соня, все вопросы через Волину и Константина. Если я узнаю только о попытке сделать какие-то махинации, я тут же иду в Минюст и закрываю лавочку к ебене матери».

Что я буду делать, когда меня выпишут из больницы, куда я пойду, я так здесь прирос, меня так здесь всё устраивает, гораздо больше, чем если бы я жил в отдельной одинокой квартире. Тепло, светло, пишется. Ну, сегодня цапнулся за Софроновский узел и пристопорился, надо подумать… уже есть «Брянский лес». Когда-то он меня вывозил перед мужиками, когда я пел на костылях, не зная автора и дела его, потом (дважды, получается) звенел, выручал он меня в главе «Пой, Вовка», и как бы там ни шло, получается, я автору обязан, я ему благодарен. Но если бы он не был главным в «Огоньке», написал бы я ему на книжке про крылья, которые прирастил мне «Брянский лес»? Вряд ли. Написал-то я и в 75-летии участвовал, имея тайную надежду напечататься в «Огоньке». И хоть напечатался-то я в результате уж при Коротиче, но задел и толчок к всему делу в производстве книжечки в «Библиотечке «Огонька» обязан Софронову и его сотоварищам. Хотя «Этюд» был признан лучшим материалом номера уже опять-таки при новом шефе, но это не меняет дела, кланялся-то я Софронову, домой-то я несколько раз ходил к Анатолию Батьковичу и имел даже разговор с его женой и пр.