Анатолий Афанасьев - ...И помни обо мне [Повесть об Иване Сухинове]

Слова его падали, как тяжелые камни. Голос морозно звенел. Не все понимали смысл его речи, но радостный гул был ему ответом. Эта минута, когда он говорил с солдатами, простирая вперед руку, как бы благословляя, и видел перед собой светлые, восторженные лица, была, быть может, главной в его жизни, и весь тот день — первое января — он после помянет как лучший свой, счастливейший день.

И еще была радость, единственная в этом роде. Подпоручик Андрей Быстрицкий привел в Мотовиловку вторую мушкетерскую роту. Впоследствии на допросе генерал Толь спросит в недоумении у Быстрицкого:

— Вы же могли задержать роту и получить награду?!

Юноша гордо ответит:

— Ваше превосходительство, я, может быть, сделал глупость, но подлости никогда.

Мушкетерская рота, которую привел Быстрицкий, оказалась единственным подкреплением. Зато ночью с первого на второе еще несколько офицеров покинули расположение полка. На солдат это действовало угнетающе. Бодрость, которую сумел вселить в них Муравьев, быстро сменилась тревогой. Оставшиеся офицеры тоже волновались. Поведение Муравьева было им непонятно, его умиленное настроение раздражало, бездействие бесило. Славяне, то Кузьмин со Щепиллой, то Сухинов, не раз подступали к нему с требованием немедленно идти на Киев или на Житомир. Муравьев колебался. Он понимал, что поход на Киев с такими незначительными силами не может быть успешен. Мозалевский не давал о себе знать, значит, скорее всего, он схвачен. А если схвачен, то, конечно, в Киеве и Брусилове подготовлены войска для отпора восставшим. Нет, идти туда — безумие. «Если бы хоть семнадцатый егерский полк был с нами, — думал Муравьев. — Там Вадковский и еще есть члены общества. Ах, если бы у нас было хоть несколько пушек».

Утром на построении Муравьев не узнавал людей, с которыми начал выступление. Как будто годы прошли со вчерашнего дня. Унылые, потупленные взоры, поникшие плечи. Молчание как трясина. И Сергей Иванович почувствовал себя разбитым и больным. Вдобавок брат Матвей по-прежнему безразличен ко всему и насуплен.

Ночью он не дал Сергею выспаться, подходил к его кровати, похудевший, в длинной белой рубахе, похожей на саван, жаловался на темные предчувствия, даже упрекнул брата в легкомыслии. Сергей Иванович с братом не спорил, слушал его внимательно. Он его очень любил и жалел. Единственным, кто отвлекал Сергея Ивановича от мрачных предчувствий, выводил ненадолго из душевной смуты, был Ипполит, не ведающий сомнений отрок. Он и сейчас, на построении, не переставал куролесить и от избытка юных сил нет-нет да и выделывал на лошади забавные трюки, которым его научили в корпусе. Не только для Сергея, для всех, кто смотрел на него, Ипполит был как лучик солнца в серой мгле.

Муравьев хотел произнести напутственное слово перед полком, попытаться взбодрить упавших духом, но, вглядевшись получше в поникший строй, только вяло махнул рукой. Отдал команду к выступлению.

Началось знаменитое и по сей день вызывающее споры кружение полка: то ли это было движение к какой-то одному Муравьеву ведомой цели, то ли бегство от не существующей пока погони. После тяжелого дневного марша уже в сумерках вступили в местечко Пологи, в пятнадцати верстах от Белой Церкви, и здесь расположились на ночлег.

Полк был еще боеспособен, но ржавчина распада уже подтачивала его изнутри. К ночи из офицеров в полку остались только братья Муравьевы, Быстрицкий да четверо славян — Сухинов, Щепилло, Кузьмин и Соловьев. Ну и, разумеется, Михаил Бестужев, которому пришла в голову грандиозная, спасительная идея. Он пошел искать Сухинова. Тот как раз собирался на разведку к Белой Церкви. Ему приказано было выяснить, где находится семнадцатый егерский полк.

— Иван Иванович, постой, задержись на минутку. — Бестужев потянул поручика за рукав под прикрытие амбара.

— Пугаешь, Миша. Выныриваешь из тьмы, аки злодей.

— Вот что, Сухинов, нам надо с вами срочно ехать. Времени в обрез.

— И вы туда же, подпоручик. Не ожидал, ей-богу. — Сухинов задохнулся от переполнившего его мгновенного презрения. Бестужев заторопился, замахал руками, в полутьме, слава богу, не видно, как младенчески покраснел от обиды.

— Вы с ума сошли, Сухинов! Но ладно, прочь, прочь все обиды… Послушайте меня внимательно, Сухинов. Нам надо сейчас же ехать в Петербург. Я добуду денег… Пробираться лесами, через две недели, ну через месяц мы будем там.

— А зачем мы там будем?

— Ну почему никто не хочет понять! Это единственный выход, единственный шанс. Мы должны убить Николая. Теперь или никогда. Если избавиться от императора — все переменится. Поверженные воспрянут духом, ослабевшие подымут выпавший из рук меч… Отвечайте, вы согласны?

— Конечно, согласен. Но мне надо сначала произвести разведку. Понимаете, неизвестно, куда подевался егерский полк.

Бестужев понял.

— Вы не принимаете мои слова всерьез, Сухинов. Это очень жаль. Я надеялся на вашу помощь.

В голосе Бестужева была такая боль и отчаяние, что в груди Сухинова сердце гулко колотнулось о ребра. Недооценивал он Бестужева, нет, недооценивал. Этот блестящий юноша способен не только красивые речи произносить.

— Вы с Сергеем Ивановичем советовались? — спросил Сухинов как можно добрее.

— Да, я говорил Муравьеву. Конечно, я с ним поделился своим планом, как же иначе. Но там был Матвей, он сразу стал возражать и очень как-то возбужденно. Мол, это глупо и бессмысленно…

— Про невинно пролитую кровь вспоминал?

— Не смейтесь, поручик! Матвей — хороший, чистый человек. Но у него свои взгляды.

Сухинов придвинулся к нему совсем близко, со стороны могло показаться, что они обнялись.

— Бог с ним, с Матвеем. Лишь бы Сергея Ивановича с толку не сбивал… Извините, Бестужев, мне действительно надо выполнить приказ Муравьева… А на ваше предложение лишить жизни священную особу я вот как отвечу. Я в эту затею не верю ни на грош. Она неосуществима. Да если бы и удалось чудом убить Николая — что с того? Нет уж, нам за царями по дворцам не гоняться, нам бы здесь потихонечку продвинуться. Авось и расшевелим народец, какой посмышленей. Народ расшевелим — он и Николая сомнет. Народ — это ведь не сабелька вострая, это лес темный. Его не только царю, а и нам с вами поостеречься не грех. Особенно вам, Бестужев. Я-то сам еще не так давно коз пас, меня народ наш русский не обидит, я свой.

Глухо, жарко отзывались в Бестужеве неожиданные слова поручика, он даже мерзнуть перестал. Сухинов обжигал дыханием, покачивался над головой сумрачным деревом.

— Я тебе от сердца говорю, Миша, потому что полюбил тебя сегодня. Вот за удаль твою, за то, что на царя готов со шпагой броситься, за это и полюбил, святая твоя нежная душа!