Анатолий Афанасьев - ...И помни обо мне [Повесть об Иване Сухинове]

Горькая улыбка бледным пятном проступила на его лице — он вспомнил морозное утро, кровь на снегу, вопли истязаемых солдат и падающего без сознания Муравьева. Господи, какое детское сердце бьется в этом властном, гордом человеке, если оно разрывается от сочувствия к чужой боли. И как он страдает сейчас, одинокий, задавленный сомнениями и неуверенностью. Чем ему поможешь?

Если бы Муравьев был женщиной, Сухинов пал бы на колени и признался ему в любви. Если бы к окну подошел убийца, он бы заслонил его от пули. Сухинов сказал доброжелательно:

— Надо бы посты проверить, Сергей Иванович. Я, когда возвращался, видел, какие-то людишки без дела шныряют. Я пойду, а вы прилягте, подремлите. Утро вечера мудренее.

— Какой там вечер. Через два часа выступаем. И знаете, куда пойдем?

— На Москву? — пошутил Сухинов.

— Почти угадали, поручик. Повернем на Житомир. По дороге в Паволочи стоит артиллерийская рота Пыхачева. Она ведь к нам присоединится, а? — Горький вопрос Муравьева упал тяжело, как камень.

— Присоединится, — уверенно подтвердил Сухинов. — Ей и деваться больше некуда. Непременно за нами увяжется.

Последняя ночь свободы, тревожная ночь. Кузьмин, Соловьев, Щепилло — на постах, не спят. Ипполит и Матвей в темноте, укрывшись тулупами, неспешно беседуют о смысле жизни. Говорит больше Ипполит. Матвей слушает, не перебивает, он счастлив тем, что судьба послала ему утешение — встречу с любимым братом. Ипполит произносит вечные слова, их до него много раз говорили и еще будут не раз говорить. Такие слова, которые не дают покоя человеку, как только он становится разумен.

Не спит и Миша Бестужев, издерганный, обиженный, несчастный. Ему хочется каждую минуту бежать к Муравьеву, старшему своему другу, родному человеку, но он сдерживает себя, не поддается слабости. Он понимает, Муравьеву надо побыть одному, не случайно он отправил от себя Ипполита и Матвея. Еще два часа назад и Бестужеву хотелось остаться одному, отдохнуть, поразмыслить о настоящем и будущем, написать письма. Но оказалось, что оставаться наедине с собой, со своими мыслями и предчувствиями, еще тяжелее, чем быть на людях. Какую-то немощь он в себе ощущал, какую-то липкую, похожую на простуду, слабость. Что бы он ни вспомнил, о чем бы ни возмечтал — все было суетно, мелко. Почему-то снова и снова возвращался к разговору с Сухиновым и начинал смотреть на себя его глазами. «Кем же я кажусь Сухинову, да и не только ему? — спрашивал он себя. — Неужели пустопорожним говоруном, да еще, пожалуй, обманщиком?» Ему представлялось теперь, в звенящей ночной тиши, что все его действия истолковывались товарищами, скорее всего, неверно, двусмысленно, с ним соглашались, чтобы побыстрее от него отвязаться, его привечали, лишь бы пореже мельтешил перед глазами; а на самом деле для многих он был эдаким восторженным юнцом, рвущимся к личной славе и власти. Разве не обмолвился как-то Пестель со своей холодной, пронзительной усмешкой, что Бестужев всем хорош, но, к сожалению, не обладает способностью к государственному мышлению. Разве эту убийственную характеристику не разделяет в глубине души и Сергей Муравьев? Конечно, разделяет. Иначе зачем бы он сейчас оставил его маяться в одиночестве? Понятно, у Сергея Ивановича свои заботы, на его плечи легла вся тяжесть восстания, он в ответе за все, ему нужно предусмотреть и взвесить каждую мелочь, но если он не просто любит его, Михаила, если видит в нем не просто близкого по духу человека, а еще и достойного соратника, то именно в самый тяжелый час он должен потянуться к нему за помощью, разделить с ним мучительную ношу. Если же этого не произошло, если Сергей Иванович предпочел замкнуться и принимать решения на свой страх и риск, то кто же тогда для него Бестужев? Значит, их дружба, их полное душевное слияние, которое не часто встретишь и у братьев по крови, — не более чем одна из тех иллюзий, которыми он тешил себя всю жизнь и забавлялся ими, как ребенок погремушкой.

Стылые, больные мысли выталкивают Бестужева из достели, и он, зябко переступая босыми ногами, подходит к окну. Он понимает, что его состояние, чернота, давившая мозг, — следствие обыкновенной физической усталости; выспится — и мир опять предстанет ясным и восхитительным, он понимает это, но никак не может успокоиться, стоит, вдавившись в стекло лбом, дрожа от холода и ничего не видя из-за застилающего глаза влажного тумана.

Смутная, беспросветная, волчья ночь. Сухинов обошел посты, поговорил с солдатами. Отвечали ему невесело, неохотно, как бы сквозь зубы. Часовым мерещились какие-то всадники, будто бы подскакивающие совсем близко и выкрикивающие угрозы. Один молоденький солдатик клялся, что слышал, как кто-то его окликал по имени тоненьким детским голоском.

— Ей-бо, ваше благородие, такой тонюсенький плачик, зовет меня, пропал ты, Микита, родненький, совсем пропал, — и так скорбно воет!

— Не пропадешь, — успокоил его Сухинов. — И никто не пропадет, пока вместе держимся. Это поодиночке с каждым легко справиться… Ты женат?

— Не успел жениться, ваше благородие.

— Не горюй, солдат! Сроки службы сократим. Да и служить полегче будет. Сейчас каждый тебе в рыло норовит заехать, а уж тогда — ни-ни! Солдат — не скотина, такой же человек, как все прочие. Скоро это все поймут.

— Чего бы уж лучше, — в голосе солдата не было уверенности, но взгляд смягчился.

Вскоре Сухинов повстречал Щепиллу, который был предельно раздражен. Его возмущала нерешительность Муравьева, топтание полка на месте.

— Скажи, Ваня, разве я не прав? — спросил он с тоской.

— Ты, Михаил Алексеевич, во всем прав, — сказал Сухинов. — И главная штука, если бы тебе маленько поупражняться, то ты был бы у нас как Цицерон.

— Да где уж нам… это Бестужев говорить мастак…

Сухинов добрался до квартиры, но в комнату не вошел, притулился на скамье в сенцах, укутался в шинель, свесил голову набок и сразу поплыл в поющее забытье. Спал крепко, без сновидений целый час.

Из деревни Пологи полк вышел в четыре часа утра, в темноте, и семичасовым маршем без остановок дошел до деревни Ковалевки, той самой, откуда четыре дня назад Муравьев вывел две первые восставшие роты.

Кружение на месте измотало полк, окончательно лишило уверенности и солдат и офицеров.

Никто не ведал, какую цель преследуют командиры, от кого бегут или за кем гонятся. Обреченность зрела в умах, подобно опухоли, и пробивалась наружу злыми, ядовитыми репликами. Солдаты уже не скрывали своего недовольства, косо поглядывали на офицеров. Муравьев понимал, что, если не принять каких-то решительных мер, разложение полка неминуемо. И тогда — разброд, паника, кровь, напрасная кровь, которой так опасался брат Матвей.