Анатолий Афанасьев - ...И помни обо мне [Повесть об Иване Сухинове]

Сыщики, сверив приметы по описи, еще больше укрепились в своем подозрении и, оставив ужин, подошли к ямщику. Они с ним долго беседовали, проверяли его подорожную, потом вернулись за стол недовольные.

— Эй! — крикнул один. — Человек! Подай водки!

— Кого, что ли, разыскиваете? — вступил в разговор Сухинов. Сердце его билось сильно и сладко.

— Тебе какое дело? — огрызнулся тот, что крикнул водки, с квадратными бакенбардами.

— Может, помочь могу. Я шибко приметливый.

— Смотри, приметливый, уши оторвут.

Однако, испив водки, служивые подобрели, размякли. Дали Сухинову читать бумагу.

— Грамоте не обучен, — сказал он, поднося бумагу к глазам, а после ее для чего-то понюхав. — Вы бы словами разъяснили.

— Человека одного надобно сыскать. Росту высокого, чернявый, навроде тебя, но помладше, зовут Иваном. Награда за него будет большая.

— Ай убил кого чернявый-то этот?

— Из злодеев самый что ни на есть злодей. Мы его третий день по степи шукаем. Как сквозь землю провалился.

— А ножку он не волокет?

Сыщики насторожились.

— Да ты, никак, его встречал?!

Сухинов словно в раздумье потер виски. Пожаловался:

— У меня на сухую глотку завсегда память отшибает. С детства так-то. Как меня, значит, пьяный ухарь колом по башке приласкал.

Молодцы уставились на него недобро. Сухинов невинно моргал. Заказали еще штоф, деньги-то все одно казенные.

— Пей да не заигрывай! — предупредил старший, солидный мужчина, как сейчас разглядел Сухинов, с мордой, пересеченной узким шрамом от виска до рта. Видно, кого-то когда-то разыскал на свою беду.

— Благодарствуйте, люди добрые! — Сухинов сделал вид, что пьет, зажевал капусткой, умильно сощурился. — Ах, хороша стерва, как огнем прожгла.

— Ну? Говори!

— Чего говорить-то, родимые? Приказывайте, воля ваша.

У обоих враз дружно заходили на скулах желваки.

— Ты, малый, с нами не шути. Мы тебя мигом урезоним в участок.

Сухинов скромно потупился, точно испугавшись. Задумчиво глянул, сказал назидательно, но вроде и с опаской, вроде обиженный:

— Зачем же так сразу за ноздри брать? Я человек смирный, жизнью поковерканный. У меня от страха упадение кишок может произойти… Насчет кого вы интересуетесь, я его в позапрошлом году на ярмарке в Херсоне видал. Это у кого угодно спросите, он там был. И точно злодей! Зубья — во, торчат, из пасти пламя, он на цепу сидел рядом с медведем. Я как на него тогда глянул, так и подумал про себя: «Ну все, братец, недолго тебе с такой образиной людей стращать, скоро тебя возьмут в оборот».

Сыщики поглядели друг на друга.

— Может, врезать ему для науки? — спросил один. Второй отрицательно покачал головой:

— Не надо, Митрич. Он это так мелет, сглупу… Ты, мил человек, видать, мало битый, так это дело наживное. А вот послушай меня внимательно. Увидишь где подозрительного человека, который от людей хоронится и на наши приметы похож, дай нам знать. Нас не будет — по начальству сообщи. И выйдет тебе богатая награда. Понял?

— А не обманут с наградой-то?

Тот, кто со шрамом, рассудительный, ласково потрепал его по плечу:

— Ты вот нам байки крутишь и думаешь, очень хитрый, а ведь я вижу, и за тобой грешки немалые. Ты об этом подумай. Мы тебя сейчас пощадили, не обидели, водочки поднесли, и ты нас не забудь. Так-то складнее выйдет, по-людски.

— Ежели кто ко мне с добром, я душу выну и отдам! — страстно поклялся Сухинов. Он видел, что у сыщиков руки чешутся, и от этого ему было еще веселее. Он самолично заказал еще штоф. Напились бравые сыщики до изумления. Песни даже пели. Сухинов все подбивал вновь обретенных друзей гнать в Кишинев к знакомым ему покладистым девкам. Митрич, обалдев, лез к нему лобызаться, жаловался на службу.

— Жизнь наша собачья — врагу не пожелаешь. Днем и ночью нет покоя. У меня семья, детишки в Киеве, а сколь я их вижу? Приедешь, выдерешь на скорую руку, с бабой поваляешься и снова в погоню. А кто нас ценит, кто уважает? Боятся — да! А уважения и не жди. Будто мы волки степные. Люди нас за версту обходят. Верно, Проша?

— Плевать! Люди — тьфу! Ему в рыло дашь — вот тебе и уважение. Хочешь, и тебе отвешу счас?

— Нет, — отказался Сухинов. — Мне не надо. Я вас и так уважаю — за муки ваши и за лихость. Не будь вас, злодеи среди бела дня с нас шкуру бы драли.

Когда хозяин увел сыщиков почивать, он вышел на двор, постоял, покурил. Мороз к ночи окреп, изукрасил землю и дома пушистым белым мхом. «Сколь мне еще гулять по белу свету? — без горечи подумал Сухинов. — День, два, а может, и того не будет».

Потихоньку вывел лошадь, сел в сани и был таков.

Приехав в Александрию, он оставил лошадь у какого-то крестьянина, дав ему рубль за обиход и сохранение. Пешком отправился разыскивать Степана. Но особенно не спешил. Какое-то в нем появилось любопытство к каждой текущей минуте, к каждому пустяку. Прошла мимо баба с ведрами, он ей вслед смотрит — краля какая, точно плывет, из-под темной шали глазищами зырк-зырк, не за водицей вышла — себя показать, покрасоваться. Церковка на взгорочке, ладненькая, певучая, а куполок облупился, белым сквозь золото некрасиво моргает — беда, недосмотр: ай-яй! Стоит Сухинов, огорченный. Или ребятня на саночках вывалилась под ноги — визг, смех, праздник зимний — ах, хорошо, так бы сам и лег поперек санок.

Степан снимал клетушку в наемном доме. Сухинов его дома не застал, зато потолковал с дворником. Старик дотошный, общительный, все ему про Степана обсказал подробно — и что человек, мол, очень любезный, и что живет в одиночестве без женской заботы, и что давеча смурной шел, не поздоровался, видно, на службе ухи надрали. После старик начал самого Сухинова расспрашивать, но тут мало чего выявил. Сухинов назвался давним дружком Степановым, проезжающим по торговой надобности.

Степан неожиданному появлению брата не удивился и его тулупчик и польские штаны принял как должное. Он, разумеется, слышал о черниговском бунте и нисколько не сомневался, что Ваня в нем участвовал. А если и были у него сомнения, то они третьего дня развеялись. К нему приходил казенный человек и с пристрастием допытывал, не знает ли он, где сейчас находится его брат, не присылал ли тот писем. Степан после допроса все дни жил в страшной тревоге и, увидев наконец Ивана живым и здоровым, почувствовал облегчение.

— Хоть уцелел, и то слава богу, — такие были его первые слова к брату.

— Не знаю, надолго ли.

Они долго не ложились, вспоминали всякие случаи из прежней, навек отлетевшей жизни, смеялись, пили чай. Над их мирной встречей витал мрак завтрашнего дня, в который оба не торопились заглядывать. Степан — человек спокойного нрава, смирившийся со скудностью собственной судьбы, старательно избегал вникать в подробности братовых дел. Он любил Ивана, гордился им, но в его сумрачном взгляде вычитывал нечто такое, что не укладывалось в его робкие представления о жизни и заставляло вздрагивать и поминутно оглядываться на дверь. То, на что решился брат, самому Степану казалось не только непонятным, но и противоестественным. Разве может слабая человеческая воля изменить и нарушить порядок вещей, заведенный от бога? Да и зачем? Все на свете устроено более или менее справедливо: богатому — радости и успех, бедному — прозябание и борьба за насущный кусок хлеба. Но ведь и бедный человек, если ему немного повезет, может приобрести положение в обществе и даже капитал. Это понятно всем. Против чего же восстал любимый брат, из-за каких нелепых мечтаний поломал свое будущее? Не гордыня ли его обуяла? Вон ведь как он в разговоре загорается, и видно, что говорит о важном, а все слова его так и дышат непокорством и дьявольским самомнением. Сухинов говорил вот что: