Анатолий Афанасьев - ...И помни обо мне [Повесть об Иване Сухинове]

Иван Сухинов сидел у реки Прут, смеялся и плакал. Если бы кто увидел его сейчас со стороны, наверное, подумал бы — пропащий человек. Страшное у него было лицо, иссеченное смехом, омытое слезами, застывшее в жуткой гримасе. Он себя подбадривал, улещивал и подхлестывал, но заставить встать не мог и все ниже склонял отяжелевшую голову.

Он точно грезил. В его воображении оживали картины недавнего прошлого, дорогие товарищи протягивали ему руки, и он снова и снова ощущал особое пожатие — пароль сообщества, милые лица улыбались ему из мрака. Это ведь неправда, думал он, что человек один раз рождается. Нет, неправда. Первый раз рождается человек от матери, а второй раз, когда обретает братьев по духу. Прожил бы Ваня Сухинов глухую жизнь, отшагал положенные марши в стае опричников царевых, незрячих, озлобленных слепотой и невежеством людей, — да вот выпало ему счастье, встретил чистых, святых людей, и они приняли его в свой круг как равного.

Где они теперь — дорогие, бесценные, отчаянные?

Краска стыда залила его щеки, он вскочил на ноги и зашагал вдоль реки. Поглубже старался вдохнуть свежий ветер.

«Ты спрашиваешь, где твои братья? Они там, куда не приходят по доброй воле. Их сковали железом и бросили в темницы. Их ждет позор бесчестья. А ты, поклявшийся быть с ними до конца, беги и прячься. Если ты раб, Ваня, то и живи по-рабьи».

Сухинов усмехнулся и провел ладонью по горевшему лицу. Последний раз в рассеянности взглянул на тот берег. Блеклое солнце золотило поля и верхушки недалекого леса. Он поднял тощую торбу и зашагал прочь…

Вернулся в Кишинев, опустошенный, раздавленный, смертельно усталый. У себя на квартире просидел почти безвылазно несколько дней. Еще в Дубоссарах он написал и отправил письмо брату Степану. Там в каждой строчке печаль человека, утратившего желание сопротивляться.

«Спешу тебя уведомить, что еще, слава богу, жив и здоров и докудова счастлив, но без приюта и места…

P. S. Пожалуйста, любезный друг, не можно ли будет выпросить у батюшки денег, хотя рублей 50 или сколько можно будет; ибо ты сам знаешь мое теперешнее положение, что крайне нуждаюсь во всем, что даже остаюсь без дневного пропитания. Пожалейте обо мне…»

Сухинов опасался, что письмо перехватят, его и перехватили. Губернатору пришла в голову коварная мысль дать объявление о пятидесяти рублях, якобы пришедших на имя Сухинова, выманить голубчика из норы и схватить, когда он явится за «отцовскими» деньгами. Чиновник Рубанович, не теряя ни минуты времени, бросился в Дубоссары, как гончая, спущенная с цепи, и вскоре вышел на пристава Моисеева. Кольцо вокруг Сухинова сжималось, а он сидел в своей комнате, не запирая двери, безразличный ко всему на свете. Как-то хозяин к нему заглянул и, осторожно улыбаясь, сообщил, что ищут какого-то Сухинова, которому хотят вручить пятьдесят рублей.

— Интересно, — отозвался Сухинов. — Но это не меня ищут, к сожалению. А еще тому другому Сухинову ничего не желают вручить? Может, там не только пятьдесят рубликов, а чего-нибудь получше?

Хозяин ретировался. Он явно догадался, что его постоялец не тот, за кого выдает себя, и как будто даже хотел помочь ему.

Но Сухинов уже не нуждался ни в чьей помощи. Последние его дни на свободе были особенно тягостны. У него не было уверенности: нужна ли хоть одному человеку на свете его жертва, не следовало ли все же покинуть Россию? А если уж он остался, то не лучше ли, не достойнее ли покончить с собой? Сухинов не страшился смерти, но чувствовал отвращение, свойственное обыкновенно простым людям, к показному «красивому» уходу из жизни. Услышав о так невероятно скоро пришедших пятидесяти рублях, с которыми его разыскивают любезные чиновники, он мрачно усмехнулся. Он понял, что загнан и окружении ему стало легче.

Сухинов был из тех людей, которым невыносимее всего ожидание, а в решающие часы они сохраняют высокое присутствие духа.

Он как раз обедал в своей комнате, запивая булку водой, когда вошел полицмейстер и уставился на него в упор. Дюжий человек с лицом, похожим на топор.

Сухинов жевать не перестал, а только судорожно сглотнул. Они разглядывали друг друга под мерное движение челюстей Сухинова. Полицмейстер, не произнеся ни слова, удалился. Сухинов спокойно дообедал.

Ждать ему пришлось недолго. Вскоре появился генерал Желтухин, настороженный и настырный. За его спиной маячил полицмейстер, лицо его сияло предвкушением редкостной удачи.

— Кто вы, сударь? — спросил Желтухин.

— Тот, кто вам нужен, — поручик Черниговского полка Сухинов, — улыбнулся Иван Иванович. — Да вы не волнуйтесь, генерал, я больше убегать не стану… Какая нынче ранняя весна, вы не находите?

— Извольте следовать за мной!

— С удовольствием! — Через короткое время он был доставлен на гауптвахту, где ему заковали руки и ноги.

Оставшись один, Сухинов с хрустом потянулся и, довольный, приготовился обдумывать свое новое положение. С любопытством, осторожно он прислушивался к себе. Та великая ярость, которая давала ему силы убегать, скрываться и нападать, истаяла, отмерла. Он был опустошен, как разом выплеснутый сосуд. В этом блаженном опустошении не было боли.

«Хорошо, — подумал Сухинов. — Как хорошо! Наконец-то отдохну, высплюсь, а потом уж соображу, что делать дальше…»

Пристав Кристич, сопровождавший Сухинова из Одессы в Могилев, был человек необузданных страстей. За участие в поимке поручика ему было обещано годовое жалованье. Деньги он собирался прокутить с жизнерадостной и аппетитной вдовой в Кишиневе. Вдова была к нему добра уже полгода, но постоянно требовала подтверждения любви в виде подарков. «Все прах и тлен, — думал Кристич, скача сбоку от телеги, на которой лежал закованный Сухинов. — Деньги, женщины, вино — в них ищет человек забвения, потому что боится открыть о себе правду. А правда в том, что вся наша жизнь есть тлен и прах».

Долгие годы прозябания на службе сделали Кристича в своем роде философом, и иногда его мысли принимали такой оборот, что, узнай о них начальство, Кристичу бы несдобровать. Однако даже заподозрить Кристича в чем-либо предосудительном казалось немыслимым, ибо в исполнении служебных обязанностей он проявлял завидное рвение, был крут и непреклонен.

Человек, лежащий на телеге то ли в забытьи, то ли без сознания, был ему любопытен.

«Ишь ты, — размышлял Кристич. — Взбунтовался голубчик. Против кого? Против самого царя-батюшки! Против железных устоев. А ну как удался бы бунт? Почему и нет? У этих не удался, у других удастся. Что же тогда будет? А будет тогда хаос и светопреставление».

Кристичу хотелось поговорить со злодеем, порасспрашивать. Скука его томила. Да и погода была под стать скуке, сырая, зябкая, промозглая. Кристич знал, что у пленного от желез открылись старые раны, и он, должно быть, терпит сильную боль. А вот поди ж ты, притворяется спящим.