Микаел Шатирян - Генерал, рожденный революцией [Повесть об Александре Мясникове (Мясникяне)]

Твоих бровей два сумрачных луча

Изогнуты, как меч у палача.

Все в мире — призрак, ложь и суета,

Но будь дано испить твои уста,

Их алое вино, —

Я с радостью приму удар меча:

Твоих бровей два сумрачных луча

Изогнуты, как меч у палача.

Присутствующие, конечно, сочли стихи слишком старомодными, прямолинейными и «по-восточному цветистыми». И лишь Евгеньев, впервые нарушив «обет молчания», решительно заявил:

— А по-моему, в этих нескольких строках заключено большое и искреннее чувство по-настоящему любящего мужчины!

Но, как ни странно, эта внезапная поддержка не обрадовала Изабеллу Богдановну: она верным женским чутьем угадала, что стихи понравились летчику потому, что выражали его собственные чувства к ней.

И, вероятно, их отношения никогда бы не перешагнули за черту «шапочного знакомства», если бы однажды именно этот летчик не очутился в той офицерской палате госпиталя на Васильевском острове, где дежурила Изабелла. В тот вечер сестра милосердия, сдававшая ей дежурство, сказала усталым голосом:

— Сегодня в нашу палату поместили поручика Евгеньева, — помнишь, такой угрюмый летчик из Гатчины? У бедняги перелом левой ноги, вывихнута и правая, а на животе и груди столько рваных ран: целый час пинцетом вытаскивали кусочки дерева и щепок...

— Как, разве он был на фронте? — поразилась Изабелла.

— При чем тут фронт... Грохнулся вместе с самолетом на свой же аэродром при учебном полете. Такая ужасная профессия... Ну ладно, пойду отдыхать.

Изабелла Богдановна прошла в палату. При тусклом свете настольной лампы она увидела Виктора Ивановича.

Он лежал на спине с закрытыми глазами. Его лицо, чуть скуластое, с упрямыми губами, сейчас стало совсем некрасивым: как-то посерело, прямые светлые волосы прилипли к потному лбу, губы были плотно сжаты и лишь иногда вздрагивали... Изабелла Богдановна поняла, что раненый не спит. Она нагнулась к нему и тихо позвала.

Виктор Иванович на минуту замер, потом приподнял веки и мутными, невидящими глазами посмотрел на нее, И лишь немного погодя его глаза широко открылись и в них отразилось удивление, недоверие, потом — радость, радость!

— Вы? — судорожно глотнув ртом воздух, спросил он. — Вы — здесь?..

— Ну да, я ведь работаю сестрой в этой палате...

— Господи... Вот не ожидал... Это же счастье! Изабелла Богдановна невольно оглянулась, потом поспешно спросила:

— Вам очень больно?

— Больно. Но ничего, вы побудьте... если можно... мне будет легче... — Он застонал от очередного приступа боли.

— Нет, я все же пойду принесу морфий и сделаю укол, — решительно сказала Изабелла. — Вы так не сможете уснуть, а сон вам сейчас нужен более всего...

— Нет, нет! — замотал головой Евгеньев. — Не нужно мне морфия. Летчикам нельзя. И спать мне не нужно, лучше посидите со мной...

— Ну, от одного-двух уколов вы морфинистом не станете, а посидеть с вами я могу, но при условии, что вы будете послушным больным.

— Ладно, я буду послушен вам, позволю делать с собой все, что угодно, но только... побудьте со мной как можно дольше. Мне это нужно, очень нужно сейчас...

Изабелла Богдановна ушла в дежурку, чтобы приготовить шприц с раствором морфия. Этот сдержанный и молчаливый человек так бурно, почти не скрывая своих чувств, с первой минуты выразил свою радость при виде ее! Она достаточно хорошо знала о том, насколько меняются даже самые суровые и сдержанные люди после ранения. Пережитое, страх перед смертью делают их похожими на детей, блуждавших в темном и сыром лесу и наконец попавших домой. Они ищут ласки и заботы, чтобы успокоиться, увериться, что их любят, жалеют, готовы защитить... Только после этого они способны поесть и уснуть. С этим летчиком, вероятно, стряслось то же самое, думала она. Господи, представить только себе, что он чувствовал, когда его самолет стремительно падал вниз... Ужас какой! И разве она имеет право в такую минуту сразу дать ему понять, что отнюдь не питает к нему иных чувств, кроме сострадания?

Изабелла Богдановна сделала ему укол, потом принесла белую больничную табуретку и уселась возле койки.

— Ну вот, скоро утихнет боль, вы уснете, а я буду тем временем сидеть возле вас...

— Спасибо, — прошептал Евгеньев. Некоторое время он как бы прислушивался к тому, что делается в нем, потом произнес: — А ведь боль и в самом деле утихает...

— Морфий...

— Нет, это не морфий, это вы... И пока вы будете возле меня, я не буду чувствовать никакой боли...

Изабелла слегка нахмурила брови и сказала притворно строгим голосом:

— Послушайте, Виктор Иванович, я запрещаю вам говорить об этом и вообще о чем-либо. Спите...

— Слушаюсь, — покорно улыбнулся Евгеньев.

Но стоило Изабелле сделать движение, как он сейчас же открывал глаза и цеплялся за нее просящим взглядом. Она замирала на месте, и так они оставались некоторое время. Наконец она не выдержала, сказала шепотом:

— Да спите вы! Не уйду я никуда, не уйду...

— Спасибо... — так же тихо сказал он. — Я вот смотрю на вас... В белом халатике, в косынке с крестиком... такая необыкновенная... И думаю: зачем вы ходите туда, на эти сборища? Что общего между вами и этими расфуфыренными девицами да фатоватыми офицериками? Зачем поете им свои песни, читаете стихи? Разве не видите, что они ничего не понимают в этом и в душе считают вас провинциальной простушкой?..

— Что они думают обо мне — меня не трогает. Когда я кончу курсы — распрощаюсь с ними навсегда. А вот вы — почему вы так ополчились против них? Это же ваше общество.

— Мое? — Евгеньев презрительно скривил губы. — Я-то всего раза два был там... И этого достаточно, чтобы понять: это гниль, источающая сладкий запах, но заражающая все вокруг притворством, ложью в мыслях и делах, цинизмом. И ушел бы после второго раза, ушел бы навсегда, если бы не вы. Извините за банальное сравнение... В общем, вы помните, как у Крылова сказано об этом...

— И решили вытащить бриллиант, — она насмешливо ткнула пальцем себе в грудь, — из навозной кучи?

— Да нет, — вздохнул Евгеньев с огорчением, — я нанимал, что это смешно и что стоит мне заикнуться — и вы прогоните меня. И все же я не мог не ходить туда... Сидел и злился на них, на себя и... простите, на вас...

Изабелла Богдановна почувствовала, что разговор дошел до опасной грани, и заявила:

— Ну вот, мы снова с вами разговорились. Я вынуждена заявить, что, если вы сейчас же не закроете глаза и не уснете, я уйду отсюда! А вообще-то мы с вами успеем наговориться обо всем, не беспокойтесь.

— А ведь правда! — с радостным удивлением воскликнул летчик. — Ведь я тут пролежу не меньше месяца. И буду видеть вас... Так что — молчу, сплю!

...Он пролежал в госпитале не один, а более трех месяцев. И за это время они действительно успели поговорить обо всем. Евгеньев