Якоб Тик - Зигфрид

Экберт нередко сопровождал Вальтера в его уединенных прогулках, их взаимная привязанность, дружба росли и крепли с каждым годом.

Туманным осенним вечером Экберт сидел с женой и другом у пылающего камина. Пламя ярко освещало комнату, играя на потолке. Сквозь окна глядела темная ночь. Деревья во дворе стряхивали с себя холодную влагу.

Вальтер пожаловался, что в такое время и такую погоду ему не хочется пускаться в дальний путь, и Экберт предложил другу остаться у него, чтобы провести часть ночи в откровенной беседе, а затем отдохнуть до утра в одной из комнат замка.

Вальтер согласился.

В камин подложили дров, подали ужин, вино, разговор друзей стал живей и откровеннее.

После ужина, когда слуги убрали со стола и удалились, Экберт, взяв Вальтера за руку, доверительно сказал:

— Друг мой, не угодно ли вам выслушать рассказ моей жены о ее приключениях в молодости? Признаться, он может показаться вам довольно странным.

— Буду очень рад, — отвечал Вальтер. Все трое придвинулись к камину.

Наступила полночь. Месяц то прятался, то вновь выглядывал из-за бегущих по небу облаков.

— Я не хотела бы быть навязчивой, — начала Берта, — муж мой говорит, ваш образ мыслей так благороден, что несправедливо было бы что-либо таить от вас. Только, как ни странен будет рассказ мой, не примите его за сказку.

Я родилась в деревне, отец мой был пастух. Хозяйство родителей моих было незавидное, часто они не знали даже, где достать хлеба. Но больше всего меня огорчало то, что нужда эта вызывала частые раздоры между отцом и матерью и была причиной горьких взаимных упреков. Кроме того, они говорили беспрестанно, что я простоватое, глупое дитя, неспособное к самой пустячной работе. И точно, я была до крайности неловкой и беспомощной, все у меня валилось из рук, а посему я не училась ни шить, ни прясть и ничем не могла помочь в хозяйстве, и только нужду моих родителей я понимала хорошо, очень хорошо.

Часто, сидя в углу, я мечтала о том, как бы я стала помогать им, если бы вдруг разбогатела, как бы я осыпала их серебром и золотом, как бы наслаждалась их удивлением. Вокруг меня носились духи, они показывали мне подземные сокровища или дарили мне булыжники, превращавшиеся затем в драгоценные камни. Одним словом, меня занимали самые необыкновенные фантазии, и когда мне приходилось встать, чтобы помочь матери, я становилась еще более неловкой, потому что голова моя кружилась от разных бредней.

Отец всегда был зол на меня за то, что в хозяйстве я была тягостным бременем. Иногда он даже обходился со мной жестоко, и редко удавалось мне услышать от него ласковое слово одобрения.

Так мне исполнилось восемь лет, и родители не на шутку задумались, как научить меня хоть чему-нибудь. Отец полагал, что я поступаю так из упрямства и лености, из любви к праздности, короче говоря, он стал стращать меня угрозами. Но так как они оказались бесплодными, то он наказал меня жесточайшим образом, приговаривая, что побои будут возобновляться каждый день, потому что я упрямая, глупая, непослушная и ни к чему не пригодная бездельница.

Всю ночь я горько проплакала. Я чувствовала себя совершенною сиротой, испытывая к себе такую жалость, что хотелось умереть. Я боялась наступления утра, я не знала, на что мне решиться. Мне так хотелось стать ловкой, понятливой, любимой дочерью! Я была близка к отчаянию…

Когда стало заниматься утро, я потихоньку поднялась с постели и почти безотчетно отворила дверь нашей хижины.

Я очутилась в чистом поле, а чуть позже — в лесу, куда едва начали проникать первые лучи солнца. Я бежала и бежала — без оглядки, не чувствуя усталости, меня гнали страх и нежелание вновь быть униженной. Все казалось, что отец нагоняет меня и, раздраженный моим побегом, еще суровее накажет, едва настигнет.

Когда я вышла, наконец, из лесу, солнце стояло уже довольно высоко, а впереди виднелось что-то темное, окутанное густым туманом. И мне пришлось карабкаться по кручам, пробираться извилистыми тропинками между скал, и тут-то я поняла, что нахожусь в ближних горах. И с особой остротой почувствовала одиночество и страх.

Я росла на равнине и никогда не видела гор. В самом слове «горы» было что-то страшное для моего детского ума. Но вернуться назад у меня не хватило духу — все тот же страх гнал меня вперед. Я робко озиралась, когда ветер начинал свистеть в вершинах деревьев или когда в дневном уже воздухе слышались удары топора. А когда, наконец, мне встретились люди и я услыхала незнакомый говор, то чуть не упала в обморок от ужаса.

Так, томимая страхом, голодом и жаждой, я прошла несколько деревень. Я просила милостыню, а на вопросы любопытствующих отвечала уклончиво и сбивчиво.

Проблуждав дня четыре, я попала на тропинку, которая все более уводила меня в сторону от большой дороги.

Теперь скалы выглядели совсем иначе, как-то странно. Утесы громоздились на утесы, и все время казалось, что они вот-вот рухнут от малейшего порыва ветра. Я не знала, идти ли мне дальше…

Было как раз самое лучшее время года, и ночи до сих пор я проводила в лесу или в заброшенных пастушьих хижинах. Тут же мне вовсе не попадалось человеческое жилье, я не чаяла даже наткнуться на него в такой глуши.

Скалы с каждым часом становились все страшнее, не раз я проходила по краю бездонных пропастей. Наконец, и тропинки, что бежала впереди меня, не стало. Я была безутешна — плакала и кричала, и голос мой отдавался в ущельях жутким эхом. Наступила ночь, и я, выбрав себе местечко, поросшее мохом, захотела отдохнуть. Но не могла уснуть, слыша необычные ночные звуки: то рев диких зверей, то «жалобы» ветра между скал, то крик незнакомых хищных, злых птиц. Я молилась и заснула только под утро.

А проснулась, когда солнце уже светило мне в лицо. Передо мной возвышалась крутая скала, я взобралась на нее, в надежде увидеть выход из этого царства пугающих меня скал или, быть может, какое-нибудь жилище. Но, стоя наверху, я увидела, что все вокруг было таким же, как и возле меня… Стояла туманная мгла. Начинающийся день был серым, пасмурным. Вокруг не было ни деревца, ни лужка, ни кустарника, если не считать нескольких чахлых, унылых кустиков, одиноко торчащих в узких расщелинах скал.

Не могу передать, с какой тоской желала я увидеть хоть одного человека, пусть даже он и напугал бы меня. Меня терзал нестерпимый голод, я села на землю и решила умереть. Но привязанность к жизни заставила меня спустя некоторое время подняться и снова идти вперед, тяжко вздыхая и обливаясь слезами.

Наконец я так устала и силы мои настолько истощились, что я едва помнила себя. Я не хотела жить и все-таки боялась смерти.

К вечеру местность повеселела. Мысли и желания мои оживали вместе с природой, жажда жизни охватила душу.