Саймон Терни - Калигула

И ты, Виниций?

Ибо от Калигулы отвернулись все. Сначала консулы и префекты претория, потом сенат, потом его собственная семья и, наконец, ближайший круг сподвижников. Он оборачивается, видит, что Каллист призывает преторианцев помочь трибунам. Его глаза превращаются в узкие щели, когда он замечает выражение лица Клавдия и понимает, что в этом коридоре нет невинных или неосведомленных. Потом его глаза вновь широко распахиваются – это Херея наносит повторный удар, который протыкает черное, иссохшее, истерзанное сердце Калигулы. Во многом для брата это счастье, что оно перестало биться. Наконец-то он обретет покой. Больше никто его не предаст.

Гай снова хватает ртом воздух, ноги у него подкашиваются, и он валится навзничь.

Виниций плачет. Задуманное им чистое и быстрое спасение империи оказалось совсем другим. Оно беспорядочное, кровавое, мучительное и тянется целую жизнь. Ему оно тяжело далось. Это было самое трудное, что может выпасть на долю человека: предать лучшего друга ради пустого, но безжалостного принципа.

Я слышала, как за моей спиной дышат Виниций и охранники.

Вот и место убийства. Ибо это не было казнью или схваткой, но именно жестокое, расчетливое убийство. На земле пятна. Их цвет не определялся в красном свечении, окутавшем весь коридор, но они темные, и я поняла, что это. Это кровь Юлиев, та, что струилась из великого Цезаря на ступенях курии в театре Помпея и из великого Гая Юлия Цезаря Калигулы на склоне Палатина. Здесь умер мой брат, окруженный людьми и совершенно одинокий.

– Я хотел, чтобы все произошло быстро, – повторил Виниций. – Так и должно было случиться. Один удар – и все кончено. Но эти животные – они не могли остановиться. От первого удара Гай ушел, и они перепугались, ожесточились, стали махать мечами как бешеные. Надо было мне взять кинжал, тогда я, наверное, сумел бы закончить все разом.

– Ты и так достаточно сделал! – зло оборвала я мужа.

В этой точке мои кошмары стали явью.

Тот клинок, который забирает мир, невидим. Металл проходит сквозь мышцы, и он чувствует, как обрезаются нити, привязывающие жизнь к бренной плоти. Сердце замирает – его пронзает стальное острие.

Он широко раскрывает глаза. Приближается звериный лик. Брат уже мертв, но еще стоит – еще чувствует, как это чудовище снова втыкает в него лезвие. Сзади второй удар. И сбоку третий. Каждый удар теперь – это оскорбление, ничего более, поскольку смерть уже наступила. Каждый новый удар – обвинение от тех, кого он любит и кому доверяет.

Тридцать ударов в итоге. Тридцать ран, которые терзают не только плоть, они режут самую душу.

Теперь он падает, багровый купол отдаляется, вспышки лучей-кинжалов не в силах его согреть. Ничто больше не согреет.

Он видит самое родное лицо на свете…

Я посмотрела на мужа холодным, горьким взглядом и отвернулась. Мне больно видеть его.

Для меня, для моего сердца это было хуже всего. Но тот день смерти видел еще более страшную жестокость, и значит, я должна была идти дальше. Надо было заставить себя и увидеть полную картину того, что случилось из-за недовольного преторианца и одного человека, поверившего, будто он спасает мир.

Не обращая внимания на преторианцев и Виниция, которые так и следовали за мной, я быстро вышла из коридора и направилась во дворец. Я знала, куда надо идти, и отправилась прямо туда. Позади меня обеспокоенно кашлянул префект Стелла:

– Но, госпожа, император…

– Подождет! – отрезала я и продолжила путь.

Спустя четыре коридора и лестничный пролет нашла нужные покои. Из них все вынесли, разумеется, и все отмыли. Но едва я закрыла глаза, то сразу увидела то, что там было до уборки.

На полу, у окна, месиво из окровавленных одежд и изрубленного человеческого тела. Это то, во что превратилась императрица Милония Цезония после двенадцати ударов мечом. И рядом, в нарядной люльке, кровавые останки Юлии Друзиллы, малышки, которую Милония родила от моего брата, пока я томилась в заточении, и которую он гордо назвал в честь нашей несчастной красавицы-сестры. Я так и не увидела его дочь.

Я возблагодарила небеса, что все это осталось лишь в моем воображении. В реальной жизни я бы упала замертво. Убить императора – злодеяние. Убить заодно, просто так его супругу – гнусность. Убить невинного младенца – зверство.

– Ливилла, этого я точно не хотел. Никто не хотел.

Я обернулась к Виницию, застывшему в дверном проеме. На его лице было написано страдание. Меня затрясло от ярости, горя и ужаса. Я все еще не знала, броситься к нему и утонуть в его объятиях или вцепиться ногтями в это измученное лицо, чтобы оно больше не напоминало мне о моем муже. Может, Виниций и не хотел этого, но вместе с предателями и алчными властолюбцами именно он все подготовил.

– Его семью не должны были тронуть. Херея не хотел этого делать, никто ничего такого и не планировал! Это все Клавдий.

Ну конечно.

– Марк, скажи, что малышка погибла быстро, а до меня дошли неверные сведения!

Он переминался с ноги на ногу:

– Не стану лгать тебе. Скорее всего, ты слышала верный пересказ событий, особенно если твой источник – Стелла.

То есть немыслимая история – правда. Мою годовалую племянницу колотили о стену головой, пока по фрескам не потекли ее мозги. Стелла не сообщил мне, кто это совершил. Все равно этот человек уже мертв. Такого свидетеля нельзя было оставлять живым.

– Я побежал обратно в театр, – зазвучал потерянный голос Виниция. – Там уже царил хаос, потому что в Риме слухи разлетаются быстрее пожара. На преторианцев я не мог положиться, а германская охрана показала себя неспособной исполнять свои обязанности, и поэтому пришлось именем императора призвать городские когорты. Я хотел объявить о случившемся, но было слишком шумно. Никто не слушал меня. Никто меня не слышал. К тому же я еще не решил, что сказать. Я растерялся и знал только одно: ты была права. За всем стоял Клавдий. Он использовал нас в своей борьбе за трон. Я понимал, что нужно его остановить, и даже хотел взять власть в свои руки или, быть может, провозгласить конец принципата и возврат к республике. Но пока я собирался с мыслями, слово взял сенатор Сатурнин. – Мой муж привалился спиной к стене. – Сатурнин поведал о гибели твоего брата и заклеймил его как деспота, добившегося полноты власти при попустительстве слабого, продажного сената. Он явно клонил к тому, чтобы провозгласить принципатом себя, и я, как глупец, стал ему возражать. Я сказал людям, что Сатурнин как раз и принадлежит к числу тех самых продажных сенаторов, которые поддерживали Калигулу. Мы препирались с ним на глазах у публики, как дети. Потом я заметил на его пальце кольцо с портретом твоего брата, вышел из себя, отобрал у него перстень и, показав народу, разоблачил его. И тут все словно сошли с ума. Меня оттолкнул племянник Сатурнина и заявил, что трон должен принадлежать ему. Его стал перекрикивать Азиатик, который, как я понял, участвовал в заговоре исключительно в корыстных целях и теперь тоже претендовал на трон. В конце концов я отошел к входу в коридор и оттуда смотрел, как в толпе вспыхивают драки, так как каждый человек более-менее знатного происхождения считал себя вправе стать преемником. – Виниций явно добивался сочувствия и, возможно, прощения; что ж, от меня он не дождется ни того ни другого. – Ливилла, это было ужасно. Со своего места я видел, как в театр вступили в полном вооружении преторианцы. Они расталкивали людей, освобождая дорогу для паланкина, в котором сидел Клавдий. Твой дядя облачился в императорский пурпур. Голову его украшал венок из позолоченных дубовых листьев.