Саймон Терни - Калигула

– Ubi tu Gaius, ego Gaia , – счастливо выдохнула Милония. Древняя формула, завершающая церемонию, в наше время мало что значила, но не в этот день.

– Feliciter! – воскликнул авгур, призывая собравшихся веселиться.

Чуть погодя мы все оказались в том самом внутреннем дворе, где примерно в таком же составе были полутора годами – и двумя императрицами – ранее. И так же, как в тот раз, когда Гай бросил довольно двусмысленный вызов Юпитеру, день выдался теплый и сухой. Тем не менее я с некоторой опаской шагнула во двор, ибо знала, как быстро сгущаются над Лацием грозовые тучи.

Начался пир и развлечения, и гостей – самого разного происхождения – действительно охватило веселье. Я заметила одно неожиданное следствие возросшего числа вольноотпущенников среди высокопоставленных лиц: рабы императорского дворца выглядели гораздо довольнее, чем обычно, и прислуживали хозяевам и их гостям с куда большим рвением. Ведь кое-кто из тех, кому они сейчас старались угодить, совсем недавно был ровней им, и поэтому каждый дворцовый раб видел в наполняемых им кубках свое будущее.

Едва мы расположились вокруг накрытых столов, как Виниций, поцеловав мою руку и пообещав скоро вернуться, поспешил к Лепиду обсудить нечто безотлагательное. Меня это вполне устраивало. Я часто бывала одна и чувствовала себя превосходно. Разумеется, свою семью я очень любила, и с Виницием нас связывала настоящая привязанность, основанная на растущей близости и взаимной страсти, но только в одиночестве человек может созерцать и размышлять без помех.

Какое-то время я провела, наблюдая за новобрачными. Вид у них был по-настоящему счастливый. Вокруг кружился рой вольноотпущенников, пока наконец мой брат не разогнал их, как надоедливых мух. Я переключила внимание на этих выскочек, желая понять, кто чего стоит, однако они показались мне весьма разношерстной компанией, и только Каллист по-прежнему вызывал у меня стойкое отвращение.

Ничто не влияло на объективность моих наблюдений, и я подметила кое-что, чего не могли бы увидеть остальные пирующие. Агриппина разыскала Лепида и заставила его завершить беседу с моим супругом. Виницию пришлось отойти. Лепид не был рад вмешательству Пины – лицо скривилось в хмурой гримасе. Что касается сестры, то ее эмоции невозможно было прочитать. Сестра всегда искусно играла нужные ей роли, и маска спадала с лица только по ее желанию. В тот день как раз ее невинная безмятежность и пробудила мой интерес – этот образ показался уж слишком нарочитым.

Желая понять, я наблюдала за ними еще примерно час. Вокруг шумел пир, одно за другим сменялись развлечения, к императору и его новой жене подходили гости с поздравлениями, а потом и Виниций вернулся ко мне и начал болтать о том о сем, а я следила за Лепидом и Агриппиной.

Если бы я не знала их обоих, то решила бы, что эти двое состоят в интимной связи.

Всю свою сознательную жизнь Лепид был предан Друзилле и за год, прошедший после ее кончины, ни разу не взглянул на другую женщину. Казалось, его стремление к семейной жизни умерло вместе с женой. Да и Агриппина слишком умна, чтобы обманывать своего скорого на расправу мужа, особенно после того, как Гай предложил ей развестись, а она отказалась. Нет, она будет использовать Агенобарба, пока он ей нужен, и выбросит только тогда, когда выжмет все возможное из его титула, имущества, связей и обеспечит наследство сыну. По крайней мере, такой план просматривался в ее действиях.

Тогда как объяснить эти странные, двусмысленные взгляды, которыми обменивалась пара?

Остаток дня не принес мне удовольствия.

Свидетелем сцены, переменившей всю мою жизнь, я стала по чистой случайности. Одним ветреным осенним утром я пришла во дворец на Палатине. Виниций был занят с Веспасианом – тот пытался раскрыть секрет административных успехов моего супруга, чтобы применить их на своей должности эдила, ответственного за уборку улиц. Я же хотела повидаться с братом. Преторианец у входа во дворец сообщил, что император отправился осматривать новую пристройку, и я решила сама сходить туда и увидеть все своими глазами. Так как планировку я не знала, то вскоре сбилась с пути и оказалась в незнакомой части дворца. Полагаю, тут чаще бывали рабы и прислуга, чем члены императорской семьи. Потом я вспомнила, что как-то раз, во время одного из пиров Калигулы, заглядывала сюда, и все равно эта территория оставалась для меня неведомой.

В то утро здесь было пустынно. Я шла по коридору, мастерски расписанному виноградной лозой и птицами так, чтобы походить на увитую зеленью беседку. И вдруг послышался чей-то голос. Как ни странно, в первое мгновение меня поразила тишина, которую он прорезал: во дворце никогда не бывает тихо. Даже если ты находил уединенное местечко, звуки бурлящей дворцовой жизни доносились и туда. Но не тем утром. Каким-то чудом я оказалась там, где не было ни стражи, ни рабов.

Только голос.

Голос Агриппины.

Я и сама не сразу поняла, почему так удивилась, услышав ее там. В конце концов, мы же обе являемся родными сестрами Калигулы и обе допущены в императорский дворец. Наморщив лоб, я прикинула сроки. Да, мне было чему удивляться.

После свадьбы Милонии и Калигулы миновало чуть более двух недель. Гай призвал Агенобарба задержаться, чтобы Агриппина могла хоть недолго побыть с семьей. Наш гнусный зять оставался с нами ровно столько, сколько требовали правила приличия, но едва он счел, что можно улизнуть без страха навлечь на себя гнев императора, то так и сделал, и произошло это четырьмя днями ранее. Агенобарб уехал на одну из своих любимых вилл в Таррацине, а перед отъездом милостиво согласился на вежливую «просьбу» Калигулы и позволил жене и сыну пожить во дворце еще несколько дней. Причиной собственного отъезда он назвал необходимость проследить за делами и заявил, что хочет видеть нашу сестру в Таррацине ко дню народного собрания. От Рима до той местности два дня пути в повозке. Это означало, что Агриппина уже должна быть на много миль южнее, где-то около Ланувия на Аппиевой дороге. И мы даже попрощались с ней накануне, чтобы она могла выехать пораньше.

И вот солнце поднималось к зениту, а я тем не менее слышала ее голос, чистый как звон колокольчика, разлетающийся по пустынным закоулкам дворца.

Происходило что-то странное, и мои инстинкты велели мне затаиться. Я замерла в том красиво расписанном коридоре и прислушалась. Слов было не разобрать, потому что Агриппина говорила негромко, и ее речь часто заглушалась лепетом юного Луция Домиция, ее сына, которого мы, сестры, прозвали Нероном в память о нашем погибшем брате, – уж очень малыш походил на него. Потом зазвучал и мужской голос, но еще более тихий, и я едва слышала его.