Саймон Терни - Калигула

– Ни один из этих вариантов ни к чему хорошему не приведет, – заметила я.

– Хотя бы он пошел в Рим, – прошипела Агриппина.

От удивления я заморгала. Это был первый раз почти за целый год, когда сестра вмешалась в нашу беседу, если не считать оскорблений и ругательств.

– Что? – резко обернулся к ней Виниций.

– Да пусть же он ворвется в Рим! Там достаточно людей, которые сотрут с его лица самодовольную ухмылку победителя. Сулла вошел в город силой и спустя четыре года был мертв. Цезарь вошел в город силой и погиб спустя шесть лет. А давайте сделаем ставки, сколько продержится наш маленький Гай, прежде чем сенат вонзит ему в спину свои кинжалы.

На краткий миг установилось оцепенелое молчание, а потом я вцепилась в горло сестры в стремлении заставить эту ведьму замолчать – навечно. И был шанс, что Агриппина закончит свои дни прямо там, несмотря на всю свою силу и упорство, но Виниций сумел меня оттащить. Она обошлась лишь царапинами и синяками.

Никогда еще я не испытывала столь неудержимого желания убить.

Калигула обосновался в бывшем имении нашей матери, которое находилось через реку от города. Мне не передать, как странно было вновь оказаться на вилле, которая хранила воспоминания о нашем счастливом детстве. Нас с Агриппиной – и с неизменной урной с прахом Лепида – поместили в старом сарае в саду, откуда были видны те самые скамьи, на которых мы сидели с Нероном и Друзом после их возвращения из Африки. Нельзя сказать, что я была рада вернуться домой. Теперь он превратился в обитель привидений, хотя даже самые беспокойные мертвецы не могли сравниться с ужасами, что порождал мой мозг в черные ночные часы.

Ослепительные, выжигающие глаз сполохи красного и белого постепенно сливаются в багровый купол. Словно клинки, его пронзают сияющие лучи римского солнца. Мир под этим куполом отвратительно алый, и солнечный свет колет и рубит его своими острыми мечами.

Издалека все еще слышен рев толпы.

Я шагаю медленно, спокойно.

На меня нисходит странная апатия, чувствую себя утлой лодкой на бурных волнах моря отчаяния, которое всегда со мной, темное и бескрайнее, грозящее поглотить. Однако неожиданно все меняется. В бесстрастный покой моего ума врываются новые эмоции… неистовые, пугающие.

Внезапный страх. Шок. Даже ужас. Этого не может быть!

Моя рука взмывает, чтобы отвести невидимую угрозу. Нет! Вокруг только самые близкие. Это невозможно. Подобные угрозы исходят от врагов, не от друзей.

Блеск металла. В меня летит голубая норикская сталь, подсвеченная вездесущим ядовитым багрянцем. Я отшатываюсь, и лезвие, которое искало мое горло, утыкается в кость.

Агония. Всплески боли и паники. В это невозможно поверить… Я в ужасе!

Появляется кровь. Передо мной – моя рука, нелепо черная посреди красноты смыкающегося мира. О, сколько крови! Я пытаюсь что-нибудь сделать, но мне не дают. Меня держат.

Мы прожили на вилле около месяца. В доме собралась вся свита императора, а на широких полях имения встали лагерем и армия, и преторианцы. Измена двух легионов, замышлявших на севере бунт, наконец-то была предана забвению. Калигула освободил их от добавочного груза и вернул штандарты. Наверное, мне следовало переживать из-за того, что богатые виноградники и ухоженные сады поместья были уничтожены ради постоя грязных, усталых легионеров, но в те дни подобное утратило для меня значение. Обычно по утрам я просыпалась после кошмаров такой измученной и испуганной, что порой целый час не могла прийти в себя и вспомнить, кто я и где нахожусь. Зато иногда пробуждение вообще не требовалось – сон лишь заглядывал ко мне и тут же улетучивался в поисках более спокойного уголка.

После того как Агриппина внезапно заговорила со мной и Виницием, у нее словно развязался язык и она больше не умолкала. А я, бледная, со слезящимися от недосыпания глазами, опять должна была день за днем бороться со жгучим желанием вырвать и растоптать ее жало. Каждое слово сестры было пропитано смертельным ядом.

– Он обречен, – говорила она. – Город для него закрыт, и если он войдет туда силой оружия, то станет для Рима не спасителем, а предателем. – (Я стиснула зубы.) – Народ начинает ненавидеть его. Я это чувствую: растет волна недовольства, она поднимается от улиц Рима и катится, немая и хмурая, прямо через реку, чтобы захлестнуть его.

Пока мне удавалось сдерживать свою клокочущую ярость.

– Ливилла, вперед дороги нет, – уверенно заявляла сестра. – Гай Калигула не проживет и года. Его правление подходит к концу. А после себя он оставляет девчонку, рожденную от слабоумной матери.

– Милония Цезония отнюдь не слаба умом, – возразила я, глотая наживку, несмотря на всю свою решимость молчать.

– Твоя оценка доказывает, что и ты слабоумна, – язвительно парировала она, но я подавила желание ударить ее, села на постель, обхватила руками колени и отвернулась. – Сестренка, пора определиться, на чьей ты стороне, – вскоре опять раздался голос Агриппины.

– Что?

– Когда наш дорогой брат больше не сможет удерживать империю, когда его слабеющая хватка окончательно выпустит власть, Рим откроется для других. Империи нужен будет новый правитель. Лепида нет. Клавдий – хромой заика, сенат никогда не станет ему служить. Я – старшая из выживших детей Германика, и у меня есть сын. Есть наследник, который мог бы стать императором Рима.

– Он же еще совсем маленький! – вырвалось у меня.

– Со временем это изменится. Я говорила тебе, что нынешнее мое положение – не конец. Мой сын будет императором Рима. И каждый день только приближает падение нашего брата и взлет Нерона на вершину власти.

Я молчала. Агриппина тоже. Но если моя немота была рождена тревогой, сестра безмолвствовала самодовольно и торжествующе.

Зароились слухи. Даже в нашем маленьком замкнутом мирке я знала, о чем болтали в городе, и все это было ложью и наветами, берущими начало в поредевшем сенате и разлетающимися среди простого люда. Будто бы боги отвернулись от Калигулы. Будто бы даже Нептун настолько недолюбливает его, что не позволил переправиться через пролив. Будто бы император намеревался распустить сенат и уподобиться восточному богу-царю. И чем дольше мы стояли лагерем напротив Рима, тем безумнее становились слухи. Гай явно сильно нервничал из-за этого и чувствовал себя неважно. По крайней мере, так описывал мне происходящее Виниций, который и сам был бледнее и раздражительнее, чем когда-либо.

Я вспомнила, что примерно в таком же состоянии Калигула был после смерти Друзиллы. Наверное, ему и правда плохо. Сенат провоцирует его. Если брат сейчас войдет в город со своей армией, это будет воспринято как объявление войны.