Иван Арсентьев - Буян

— Хватит! — вскинулся Евдоким, и лицо его исказилось. — Что ты мне все саван пророчишь!

— А ты сердишься, Юпитер?

Евдоким подбросил свое мускулистое тело, сел, посмотрел на нее холодно и сурово. Муза вздохнула. Горло ее сжалось острой тоской так, что на глазах выступили слезы. Прошептала, глядя в землю:

— Не знаю, чего бы я только не сделала, чтобы удержать тебя от бессмысленных дел! Чем отвлечь, чем спасти тебя?

Евдоким молчал.

В лесу было тихо. Невысокая трава под ногами прозрачно зеленела, и рассеянный свет от нее озарял снизу трогательно-нежный подбородок и покрытую едва приметным загаром шею девушки. Евдоким встал, подал ей руку.

Домой вернулся под вечер. На завалинке возле дома сидел какой-то худой, словно чахоточный малый и грыз семечки. Посмотрел исподлобья на Евдокима, буркнул вполголоса пароль. Евдоким ответил, уставился на него вопросительно.

— Как стемнеет, чтоб был у дома бакенщика. Возле Жабьего затона, знаешь?

Евдоким кивнул.

— Смотри не притащи хвоста, — предостерег угрюмо малый.

Евдоким присвистнул и, похлопав его по плечу, зашел во двор, а связной полущил еще немного семечки, встал и поплелся куда-то. Заперев изнутри дверь комнаты, Евдоким открыл свой сундучок, вынул смит-и-вессон, разобрал, почистил, щелкнул несколько раз курком, затем вставил патроны и вымыл руки. Встал у окна, поглядел на тяжело повисшие розги, ракиты, сунул револьвер год подушку и улегся на койку.

В сумерках поднялся, накинул на плечи пиджак и отправился к дому бакенщика. Места он изучил, поэтому решил идти ближайшим путем. И все же в темноте сбился с тропы и попал в глубокую водороину, полную сухих, как порох, сучьев. От сушья-крушья этого треск пошел такой, что, должно быть, за версту слышно. Выбрался, чертыхаясь, на стежку и вскоре увидел под мрачными осокорями на крутом песчаном откосе хибару бакенщика. Слева лежала старая рассохшаяся лодка, возле нее на фоне мерцающих желтоватых огней, отраженных в воде, кто-то покуривал. Заметив Евдокима, курильщик встал. Это был Григорий Фролов. Поздоровались.

— Я первый, что ли? — спросил Евдоким.

— Комитетчики уже здесь. Иди, я подежурю пока…

Евдоким вошел в темные сени, нащупал щеколду, но не открыл: из-за двери слышались голоса спорящих людей. Кто-то громко говорил, отрубая резко каждое слово.

— Вооруженное восстание может быть революцией, оно может быть и мятежом…

— Бросьте, Мельгунов, — отвечал устало другой голос. — Революции ли, мятежу ли все равно нужны не слезы, не вздохи сочувствия, а свинец, динамит и нервы. Да-с! Крепкие нервы. Революция — горнило, которое требует, чтобы в него без жалости и сомнений бросали свежее топливо — молодежь — с тем, чтобы она изменялась, переплавлялась в нечто новое, в чем бы не было мыслей о собственном «Я». Не было страха за свою жизнь, но было желание — отдать ее за идею.

«Та-ак… — поежился Евдоким, — значит, я топливо… Довольно откровенный товарищ… Что ж, цинично, зато справедливо», — подумал Евдоким, продолжая слушать речь эсеровского вожака. Больно и обидно задевало ощутимое в голосе его презрение к «топливу». Евдоким густо покраснел, задышал тяжелее, но тут же окоротил себя: а чего, собственно, оскорбляться? Комитетчик по-своему прав. На самом деле, кто я для них? Несформировавшаяся личность, из которой еще предстоит лепить то, что необходимо для партии, что угодно им, руководителям. Евдокиму вспомнились колючие слова Музы о детской пасхальной игре, и он почувствовал, как опять тяжелое сомнение холодным гадом скользнуло по телу. «Как все просто… Ужасно просто!» — сказал он себе, а что просто, и сам не знал. Идти в халупу, где происходил такой разговор, не захотелось. Повернулся к реке, припал плечом к дверному косяку, уставился в неподвижном напряжении на трепещущие отблески звезд в черной воде. Свободно-мрачная и широкая, неслась она в темную даль. Дул верховой густой ветерок, где-то за излучиной глухо, предостерегающе поревывал пароходный гудок. Послышались шаги на тропинке, к халупе кто-то приближался.

«Некрасиво получается… — мелькнула мысль у Евдокима. — Заметят, что липну к двери, еще заподозрят что-нибудь. Эх! — с каким-то лихим отчаяньем стукнулся он головой о косяк, усмехнулся криво и с беспечным видом вошел в помещение.

Позже всех явились чахоточный малый, Череп-Свиридов и Чиляк. Руководитель боевой группы товарищ Вадим — Евдоким узнал в нем по голосу того, что распространялся о «свежем топливе», — сказал короткое вступительное слово, затем прочитал приговор Поволжского революционного комитета, гласивший следующее.

«Самарский губернатор Иван Блок до приезда в Самару состоял помощником губернатора Богдановича, казненного революционерами за расстрел златоустовских рабочих. В бытность свою гродненским губернатором Блок устраивал в тюрьме избиения политических заключенных. Скрываясь от возмездия, он перевелся в Самару, но и здесь продолжает свое черное дело. 27 июня в селе Матвеевском устроил кровавое избиение крестьян. За совершенные преступления перед народом губернатор Блок приговаривается к смертной казни. Приговор привести в исполнение немедленно членам самарской боевой организации социалистов-революционеров по жребию».

Тут же был разорван листок бумаги на десять кусочков, по количеству участников, и на одном начертано два креста. Кому он достанется, тот и должен убить Блока.

Еще на двух клочках поставили по одному крестику для сопровождающих сигналистов. Скрутили бумажки, бросили в картуз, встряхнули, предложили тянуть. Первым вынул бумажку Григорий Фролов, развернул и чуть побледнел: на клочке чернели два креста.

События в Матвеевке — последняя капля, переполнившая чашу терпения боевой организации максималистов. Подобно зерцалу, на трех гранях которого написаны разные указы Петра Великого, «Матвеевское дело» имело три различных толкования и являлось как бы зерцалом правды и совести.

Командир 8-го Оренбургского казачьего полка полковник Кременцов 19 июня 1906 года рапортовал Николаю II:

«Вашему императорскому величеству всеподданнейше доношу, что в ночь с 13 на 14 июня во время обыска в с. Матвеевке в доме политического преступника крестьяне этого села собрались с вилами, косами и прочими сельскохозяйственными орудиями, дабы воспрепятствовать этому обыску. Бывшие при этом казаки 6-й сотни вверенного мне полка разогнали их, а услыша шум и набат в колокол, вышли из дома исправник с приставом. Сев в экипаж, они поехали, а казаки в виде конвоя за ними. Ночь была очень темная, и впереди ничего не было видно. Лошади исправника на что-то наскочили, и тележка опрокинулась, причем исправник и пристав вывалились из нее; в то же время раздались из домов выстрелы, которыми был ранен дробью легко в ухо командир сотни есаул Новокрещенов и в лицо казак Дашков. За темнотой отсутствие исправника было замечено лишь на околице, и поэтому полусотня вернулась в село, но ни исправника, ни пристава не нашла; тогда она пошла на хутор Авдеев в полутора верстах от Матвеевки, куда вскоре явился, прихрамывая, и исправник, скрывавшийся в хлебе. С рассветом полусотня снова вернулась в село и около церкви нашла изуродованный труп пристава. Вскоре начали снова собираться крестьяне, вооруженные вилами и косами. На предложение разойтись они не расходились, а стали ругаться и угрожать избиением казакам. Тогда, по приказанию исправника, после троекратного предупреждения был дан 15 спешенными казаками залп по толпе, но толпа продолжала угрожать, был дан второй залп, после которого жители разбежались, оставив одного убитого и другого тяжело раненного».