Иван Арсентьев - Буян

Таков официальный рапорт командира казачьего полка Кременцова.

А на самом деле?

…Нищее, убогое село Матвеевское. Точно пьяная ватага загулявших бурлаков, разметались вкривь и вкось избы и овины, будто пытались зацепиться друг за друга и не могли. Потому и брели кто вдаль по косогору, кто вниз, образуя грязные тесные улочки и прогоны, в которых, приникнув к домам, стояли заморенные жарой живучие вязы.

Сидят матвеевские мужики на дарственном наделе; ни лесу, ни лугов. Год от году ртов все больше, а земли по-прежнему — кот наплакал… Вот и арендуют кто где может в дальних местах, прихватывают исполу кусочки. На много верст, как муравьи, корпят матвеевцы в своих и чужих полях. А рядом, возле села у кулачины Авдеева лугов — косить — не перекосить. Да сам он и не косит. Зачем? Выгодней сдавать мужикам в аренду и драть с них по 12 рублей за десятину.

Однажды в воскресенье собралось старичье на завалинке покурить в холодке под вязом. Погодя подошли к ним степенные мужики, а потом и парни с гармошкой. Слово за слово разговорились про свою жизнь. Сельский писарь Данило Яковлев, поджарый мужик с небольшой цыганской бородкой, молча слушал, качал головой и потягивал свирепый самосад.

— А ты что ж молчишь, про что думаешь, Данила Мироныч? Ты, чать, человек практический, посоветуй нам, куда поворачивать? — спросили его. И в этом почтительном обращении и в глазах, уставленных на писаря, чувствовалось, что слово его имеет немалый вес.

— Что ж вам посоветовать? — ответил тот негромко, стряхивая с цигарки серую шквару пепла. — В одиночку всяк порвет кишки…

— В одиночку оно так…

— Эх, да нешь люди мы? Мякина!

— То-то по зубам Авдею окаянному.

Долго толковали мужики, и так и этак думали и порешили не поддаваться Авдееву, созвать в понедельник сход…

Яковлев держал речь. Он сказал: если Авдеев не примет их условий аренды, прижать его с другого конца: выслать на покос дозорных и не разрешать наемным рабочим убирать сено.

Крестьяне согласились и поручили Яковлеву сообщить об этом землевладельцу, а также просить его, чтобы поступил с бедствующими матвеевцами по-божески.

Авдеев, курносый плюгавый мужичонко — плюнуть да растереть, — чудовищный матерщинник, считавший, что умеет неплохо ладить со своими односельчанами-серяками, оторопел от слов писаря. Вылупил на него водянистые глаза, потряс головой.

— Это ты их подучил? Смутьянствуешь?

— Не мели вздор! Жизнь научила, а не я… Научит и тебя… Народ зол, — предупредил Яковлев.

Авдеев промычал презрительно:

— Мошенники… Философы и сволочи, — плюнул Яковлеву под ноги, но подумать обещал. Наматерившись размашисто, сколько душе хотелось, подался на хутор, запряг в тарантас свежих лошадей и куда-то уехал.

Прошло двое суток, а на третьи поздно вечером в село неожиданно нагрянули полицейские в сопровождении казаков. Исправник с приставом стали на постой во въезжей избе, а урядник с пятью казаками направился к Яковлеву с обыском. Хозяина дома не оказалось, жена его Дарья с девочкой лет десяти легли уже спать. Смуглявая и улыбчивая Дарья, пригожей всех блеклых и утоптанных жизнью матвеевских баб, вскочила на стук. Увидела в окошко знакомого урядника, накинула на плечи платок, отомкнула дверь.

Казаки не вошли, а ворвались. Гаркнули, загнали Дарью в угол к печи, перевернули избу вверх дном, все искали запрещенную литературу, допытывались, где хозяин. А Дарья стыла в углу, оцепенев, и глядела на разгром налитыми страхом окаменевшими глазами. Громко заплакала перепуганная девочка, и Дарью будто жаром осыпало: закричала пронзительно, бросилась к дочке. Но урядник перехватил, потянул за руку, буркнул бельмастому казаку:

— Давай веди ее в холодную. Будет сидеть, пока мужик ее сам не заявится.

У Дарьи в груди все похолодело. Вырвала руку и — к двери. Казак догнал на пороге, схватил в охапку, двое других навалились спереди, вывернули ей руки за спину, связали кушаком.

— Так-то! Неча тут… Веди в арестантскую.

Но только ступили они за порог, как бельмастый обхватил ее беспомощное тело, принялся тискать и мять, все больше стервенея. Дарья, обезумев от ужаса, извернулась, ударила его головой в лицо. Казак скверно выругался и, швырнув ее на землю, придавил коленом.

А в избе кричала девчонка, трещали отрываемые половицы — обыск продолжался.

Вдруг на дворе громко бабахнул выстрел. Урядник с казаками выбежали впопыхах наружу.

— Спасите-е-е! — неслось надрывно из темноты.

Кричала Дарья, но урядник непривычными со света глазами ничего не видел.

— Дашков, где ты? — окликнул он бельмастого, пошарил в темноте и наткнулся на извивающуюся на земле Дарью и казака с липким лицом. Тот раскачивался рядом и люто скрипел зубами.

— Дашков!

— Федор! — в два голоса тревожно загорланили казаки.

В ответ из-за плетня оглушительно грохнуло дуплетом. Над головами свистнула дробь. Казаки посыпались на землю, сорвали с плеч ружья и принялись палить куда попало. Затем подхватили под руки раненого Дашкова и пустились со двора к въезжей избе.

И тут на колокольне ударили в набат. Взбудораженные тревожным звоном крестьяне выбегали из домов с вилами и косами в руках. Казаки заметались в кромешной тьме, есаул, опасаясь, как бы не перебить своих, скомандовал стрелять вверх, отпугивать мужиков. Исправник с приставом, не дожидаясь, чья возьмет, прыгнули в тарантас и пустились наутек. Навстречу им из-за плетня кто-то еще раз шибанул из двустволки. Лошади вздыбились, тарантас опрокинулся, их благородия полетели вверх тормашками, и никто не заметил, куда они исчезли. Пальба разрасталась не на шутку. Полусотня ускакала на Авдеев хутор, куда вскоре явился и помятый исправник, прихрамывая на ушибленную ногу.

Когда совсем развиднело, полусотня вернулась в Матвеевское. Село было пусто, все крестьяне от мала до велика разбежались по степи и затаились, как беляки по осени, чувствующие приближение охоты. Только два ветхих старика стояли у своих дворов на страже с вилами в руках да возле церкви на траве лежали убитые ночью в свалке пристав и трое крестьян.

Старики с вилами тут же пали под градом казачьих пуль. Убитого пристава повезли в Самару, тела крестьян сволокли в одно место к церковной ограде и накрыли рогожкой.

Тишина и мертвый покой воцарились в селе. Только собаки выли заунывно и протяжно, по-волчьи, ревела непоенная, некормленная скотина, да в зарослях за церковной оградой безмятежно разливались соловьиные трели.

Лишь к вечеру в село потянулись жители. Головы низко опущены, лица осунулись, глаза женщин запухли от слез. Вели присмиревших детей, крестились. Ночью то там, то сям по селу вспыхивали тусклые огни, доносились приглушенные крики и причитания — полиция производила обыски.