Иван Арсентьев - Буян

После совещания Блок сказал, что ему надо побывать где-то в городе, а затем он заедет в гостиницу отдать визит Павлову. Приехал он часа в три пополудни. Кошко сидел у Павлова, они беседовали. На столике стояла запотевшая бутылка, похожая на черную кеглю, — охлажденное Сан-Рафаэльское. Павлов наполнил бокал, пригласил Блока к столу, но тот отказался. Был он весь какой-то беспокойный, нервный. Толстая складка на шее свисала на воротник, взгляд рассеивался по номеру, останавливаясь то на несвежих обоях, то на ярко начищенных медных отдушинах, то на дорогой обшарпанной мебели. Прошелся по номеру туда-сюда, потирая о ладони блестящие полированные ногти, и, словно продолжая начатый еще до совещания разговор, молвил отрывисто:

— Да-да, надо освежать кровь народа…

Расстегнул китель из белой английской рогожки, шевельнул плечами, отягченными эполетами. Солнца в окне уже не было, но от раскаленных стен домов пышало жаром, в номере воздух был распаренный, от него морило.

— В голове какая-то тяжесть, — пожаловался он. — Телеги стучат… — Потер себе лоб, собранный в длинные складки. Что-то нецельное было в его настроении; разговаривая, он одновременно как бы обвинял и жаловался, утверждал и тут же спрашивал, просил ответа на какие-то мучившие его вопросы. Павлов и Кошко это понимали, но помочь ничем не могли. Им еще скучнее стало, когда Блок без всякого предисловия заговорил опять:

— Треплешь до изнеможения нервы, стараешься, чтобы люди могли жить по-человечески, а оказывается, им этого не нужно… Не только нет никакой поддержки, но на каждом шагу до тебя доходит одно осуждение. Едешь по городу и ловишь взгляды, полные ненависти, точно ты какой-нибудь изверг, пьющий человеческую кровь, как любят выражаться распропагандированные мужики.

Здесь Кошко был согласен с Блоком. Положение в губернии поистине удручающее.

Раз в неделю губернатор принимает посетителей. Наблюдательные чиновники заметили, что прежде чем вступить в разговор, он подходит вплотную к каждому и пристально следит за малейшим его движением. Кошко обратил внимание и догадался: Блок опасается нападения и встает так близко, чтобы в случае надобности схватить подозрительного человека в охапку и не дать ему возможности шелохнуться. Этот прием, между прочим, как рассказывают, спас жизнь ярославскому губернатору Римскому-Корсакову. Когда к нему явился террорист и полез в карман за револьвером, Корсаков, стоявший вблизи от него, успел навалиться и скрутить преступника.

— И куда прутся, бараны беспросветные? — продолжал между тем Блок. — Что даст им революция? Ничего, кроме гибели да перемены хозяина для тех, кто уцелеет. Отнимет чернь власть у одних, ее заберут другие — те, кто всплывет на реках их же рабской крови. И все начнется сызнова. Как втолковать это несчастным идиотам? — обратился Блок к Кошко, на лице которого стыла насильственная улыбка.

— Человек внутренне бессилен, живет только тем, что разумом насилует свою волю, — заговорил Кошко так, как говорят с безнадежно больным, которого стараются не тревожить возражениями, с кем для приличия молчаливо соглашаются, чтобы не показать, что переживания его для окружающих по меньшей мере безразличны.

Блок ничего не ответил, посидел положенное для визита время и стал прощаться. Провожая его в коридор, Павлов сказал:

— Да, за пережитое в это время губернаторами много грехов простится им на том свете…

Посмотрел вслед Блоку, покачал печально головой и позвонил лакею, чтобы подавали обед.

Только успели принести суп, как вбежала с криком горничная:

— Барин, сейчас губернатору голову оторвало! Бомбой!

Кошко вздрогнул и уронил салфетку в суп. Путаясь в рукавах и морщась от усилий, поспешно натянул сюртук.

Из подъездов и по улице бежал люд, словно давно ожидавший такого происшествия. Все устремились к губернаторскому дворцу. На углу Вознесенской улицы возле трехэтажного дома управления железной дороги — юр-юром народа, всяк торопится, лезет напролом, толкается, кричит. Запыхавшийся огромный Кошко вломился стремительно в толпу, бесцеремонно расшвыривая стоящих на пути. У самого закругления рельсов конки в луже крови лежало что-то черное. Вокруг всхлипы, вздохи, кто-то молился, кто-то, задыхаясь в бессильном гневе, кому-то угрожал. Толпа с каждой минутой росла, напирала. Уже дюжие плечи вице-губернатора не выдерживали натиска; он подался вперед и попал ногой в липкую лужу крови. Несколько городовых, прибежавших ранее, тоже не могли сдержать наседавших.

Но вот прискакали казаки и, окружив плотным кольцом место происшествия, заставили толпу отступить.

Мокрый от пота полицмейстер с выпученными глазами, сбиваясь, взволнованно доложил:

— Ваше превосходительство, мною приняты меры… произведены следующие… послан нарочный за прокурором, другой — за причтом в ближайшую церковь, чтоб отслужили панихиду на месте убиения, а третий нарочный послан…

— Как это произошло? — окоротил его Кошко.

— По показаниям свидетелей, убийство совершил неизвестный, похожий на семинариста. Когда экипаж Ивана Львовича поворачивал на Вознесенскую, справа от группы из трех лиц отделился один, сошел с тротуара и, не доходя несколько шагов до экипажа, бросил бомбу. Взрывом убило лошадь, ранило кучера и вот… — показал он сокрушенно на безголовый труп. Выдернул из-за обшлага мундира платок, прошелся им не то по глазам, не то по лбу.

— Где убийца?

— Он пытался скрыться, но его догнал извозчик и задержал при помощи прохожих. Преступник легко ранен, я отправил его в часть и приказал держать под усиленным караулом. Двое других его сообщников скрылись в неизвестном направлении.

Пока полицмейстер докладывал вице-губернатору, явилось духовенство с певчими, стало служить над мертвым торжественную панихиду. Народу вокруг скопилось — тьма. Во время панихиды Кошко стоял возле покойника и мог вблизи рассмотреть печальные останки. Форменный сюртук обращен в клочья, эполеты исчезли. С шеи и груди кожа содрана, а большой золотой образок на цепочке остался нетронутым. Религиозный Кошко был глубоко потрясен. В целом же все это вызвало у него скверные мысли. Особенно тягостной была одна, навязчивая. Она беспрестанно, как рефрен, звучала в мозгу, и никак нельзя было от нее отделаться. «Шапку Мономаха отрывают с головой… Шапку Мономаха отрывают с головой…» И так без конца, точно попугай настырный долбит клювом в темя.

Среди многотысячной толпы было невыносимо душно, как в завязанном мешке, от тошнотного запаха крови мутило. По убитому ползали зеленые мухи, налетевшие, видать, с базарных мусорных куч. Кошко смотрел на Блока, а перед глазами вставало другое, виденное недавно в Матвеевском: церковная ограда, а под ней накрытые рогожей пять вздутых от жары трупов и тоже рой зеленых мух над ними.