Иван Арсентьев - Буян

Сознание еще не успело усвоить случившегося, и то, что было сейчас, казалось ненастоящим. Карета скорой помощи давно стояла рядом, но тело убирать нельзя было до прихода судебных властей. Однако те не спешили, хотя прошло уже больше часа, как уехал нарочный. Казаки из сил выбивались, сдерживая бурлящую толпу. Все громче и раздражительней подстрекательские выкрики:

— Это антиллегенты все поганые!

— Прихвостни вражьи!

— Эй, народы!.. Чего околачиваться-то? Бей жидов!

Кошко поглядел вокруг оторопело.

«Вот только погрома не хватает… А у меня не сделано никаких распоряжений».

Поманил к себе полицмейстера, велел распорядиться по телефону, чтобы выслали немедленно по городу патрули, а казаки и роты Березинского полка были наготове выступить по сигналу тревоги.

Прокурор все не являлся, и Кошко, опасаясь, что казакам толпы не сдержать и тогда произойдет неслыханная свалка — из памяти еще не выветрилась Ходынка, — приказал поднять останки Блока на носилки и везти в губернаторский дом.

В большом зале застелили белым стол, поставили на него носилки. Собрались все власти, доктора, духовенство, стали решать, что делать дальше. Кошко, отдав необходимые распоряжения, уехал в губернское управление.

Ночью по городу были произведены аресты и обыски у лиц, известных жандармской полиции своей неблагонадежностью, и тем не менее утром городовые сбивались с ног, рыская по улицам и срывая с телеграфных столбов отпечатанные в типографии прокламации. В них значилось.

«Вчера, 23 июля, по приговору Поволжского революционного комитета казнен самарский губернатор Иван Блок».

Выразительно и кратко.

Точно такую же прокламацию нашли при обыске у одного из задержанных по кличке «Вадим». В момент ареста он держался удивительно вызывающе. Ни малейших признаков смущения или страха: насмешливая улыбка не сходила с его губ. Подозревая в нем главного организатора покушения, Кошко приказал посадить его в карцер и содержать под строгим надзором. По этому поводу «Вадим» заявил тюремному начальству, что за подобное обращение вице-губернатору в скором времени будет надлежащее возмездие.

Через день утром Павлов уезжал в Пензу, и Кошко зашел к нему проститься. Расставаясь, Павлов со смеющимися глазами перекрестил вице-губернатора и сказал:

— Ну, прощай, Илья Федорович. Тебя, вероятно, сегодня убьют, а потому мы больше не увидимся…

Павлов хорошо знал, как действуют подобные выходки, и Кошко не оставалось ничего другого, как ответить ему в тон торжественной латынью: «Из земли взят и в землю отыдеши»… — и расхохотаться.

В тот день состоялись похороны. Было часов одиннадцать утра, а центральные улицы уже ломились от наплыва народа. Жара стояла обжигающая, не менее сорока градусов на солнце. По раскаленной брусчатке медленно двигалась похоронная процессия. Впереди верхом — новый начальник гарнизона Сташевский с казацкой нагайкой в руке, позади него — отряд стражи, за катафалком шла семья Блока и вице-губернатор Кошко. От губернаторского дома до собора версты три. Процессия, вливаясь на Алексеевскую площадь, пошла мимо строящегося справа каменного дома, покрытого лесами. Все площадки лесов густо усыпаны зрителями. Только колесница поравнялась с домом, как вдруг что-то громко треснуло… Повисла зловещая тишина. Процессия испуганно вздрогнула, застыла на месте. Но к колеснице подскакал становой пристав с перекошенным от досады лицом. Он попросил продолжать шествие, сообщив, что инцидент исчерпан: подломилась доска помоста, не пострадал никто.

На Дворянской улице асфальт размягчился так, что ноги в нем утопали. Наконец — собор.

Пока служители отвязывали на катафалке гроб, Кошко стоял на широких ступенях в тени колонны. Вдруг он заметил, что сквозь плотное скопление людей отчаянно пробивается какой-то человек. Охрана его не пропускает, но он упорно рвется. Кошко посмотрел пристально на него, пытаясь узнать, кто это. Человек поймал его взгляд и, быстро подняв какую-то бумагу, замахал ею:

— Вам срочная депеша, ваше превосходительство!

Кошко дал знак пропустить его. Сам, сунув руку в карман, нащупал браунинг. Из толпы выкатился коротконогий мужчина в форменной фуражке почтальона, подошел торопливо к Кошко, протянул ему письмо. На конверте стояло:

«Крайне важное! Самарскому вице-губернатору в собственные руки».

Вскрыв пакет, Кошко прочитал:

«Мне совершенно случайно стало известно, что сегодня во время погребального шествия с телом губернатора в Вас будет брошена бомба. Умоляю Вас поверить этому и не показываться на похоронах.

Не сочтите, пожалуйста, мое письмо как проявление к Вам сочувствия или жалости: палачей не жалеют. Мне искренне жаль тех невинных, что могут погибнуть вместе с Вами, и того, кто убьет Вас.

Не губите же напрасно людей, на Вашей совести и так их немало. Вспомните недавний ужасный случай в Севастопольском соборе!

«Вот оно…» — слабо подумал Кошко и оглянулся затравленно по сторонам. Его бросило в холодный пот. Взглянул на письмо еще раз. Почерк старательный, прямой, полудетский. «Нет, мистификацией здесь не пахнет… Что же однако, делать?» Да… Севастополь. Там террористы бросили бомбу у входа в собор… Пострадало более ста человек… Что же делать? Остановить шествие? Поздно. И невозможно. Это равносильно публичному признанию, что власть боится террористов, спасовала перед революцией. Этот позор хуже смерти. Нет-нет, надо что-то другое… Убрать долой всех людей от процессии, оставить только близких, не подпускать никого. А как не подпустишь? И что скажет вдова Блока? Кошко задыхался, глаза его бегали, в груди сдавило. Надо думать. А если огласить письмо народу? Вздор, народу доверять нельзя. Значит, остается одно: скрыть его содержание и не считаться с ним. Не считаться вовсе. Словно его не было. Ведь прошли уже полгорода и не случилось ничего… Гм.. Так-то так, а если прямо в соборе бросят бомбу?

Кошко содрогнулся. Гроб тем временем сняли с катафалка, понесли. Все смешалось. Поток подхватил вице-губернатора, увлек в прохладный сумрак храма. Гроб обложили венками, началась длинная обедня. Высокие своды собора огласились пением хора. Молящиеся встали на колени. Кошко прижал потные ладони к холодным плитам пола и застыл в скорбной позе. Он видел лишь клочок черного подола траурного платья вдовы Блока и поймал себя на нелепом желании спрятать под него голову, спрятать куда-нибудь все свое крепкое здоровое тело, от которого через миг может не остаться ничего. Он сделал над собой мучительное усилие, встал. Не думая о том, что скажут о его поведении окружающие, пробрался к амвону и нырнул в правый придел. Там, приняв деловито-озабоченный вид, попросил псаломщика открыть ему запасной выход и выскочил на безлюдную сторону соборной площади. Оглянулся кругом и припустил к богатому дворянскому особняку Алабина — своего партнера по картам. Там попросил приготовить ванну, разделся и погрузил в освежающую прохладу свое истомленное жарой и переживаниями тело. Неподвижность и бодрящая вода успокоили вице-губернатора. Голова заработала четче, нить размышлений не путалась. Вскоре из разрозненных кусков образовался довольно стройный, на его взгляд, план действий против невидимых врагов. Складывалась уверенность в том, что он сумеет предотвратить покушение на собственную персону, не уронив при этом своего достоинства в глазах общества.