Иван Арсентьев - Буян

Евдоким сцепил зубы, чтоб удержать запрыгавшую челюсть, и вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Оглянулся. Сутулый, саженного роста Череп-Свиридов стоял в двух шагах и дико пучил на него белесые глаза, полные бешенства. Катафалк тем часом, проследовав мимо, удалялся, цокот казачьих подков по брусчатке затихал. Серые губы Черепа шевелились, и по их движению было нетрудно догадаться, какая неслыханная матерщина извергается с них.

«Плевать!» — подумал Евдоким равнодушно и опустил упрямые глаза. Череп-Свиридов протиснулся к нему, раздвигая боком толпу. Чуть пройдя вперед, остановился, крикнул коротко, будто не Евдокиму, а кому-то другому:

— Пошла к собору!

И долговязая фигура его замелькала среди уплывающей толпы. Увлеченный потоком Евдоким послушно пустился за своим напарником. Голова, туго стянутая обручами тяжелой шляпы, гудела.

Собор был битком набит. Череп покарабкался на хоры, а Евдоким, взяв осторожно в левую руку свой головной убор и прижав его к груди, остался стоять недалеко от входа.

«Со святыми упокой… идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание…» — выводили скорбно певчие. Молящиеся с зажженными свечами в руках, полускорбными лицами и далекими от покойника помыслами нестройно и усердно подтягивали. Рядом с Евдокимом две гимназисточки в крылатых передниках пошаливали тишком: гасили друг у друга свечки. Дебелая старуха с желтыми кобыльими зубами, осеняя себя широким крестом, мимоходом ткнула одну в бок костлявым кулаком.

«Житейское море, воздвигаемое зря напастей бурею, в тихое пристанище…» — гулко возглашал архиерейский хор. Маленький скуластый регент с какой-то лихой удалью взмахивал руками, а в высоком куполе над ним парил, покрытый пылью, окруженный тихо развевающейся паутиной, бог-отец с огненными херувимами.

«Ну и что? — подумал Евдоким с внезапной острой тоской. — Ну, убил Фролов Блока, а что изменилось? Ни-че-го!» — ответил сам себе, чувствуя, как все больше немеет и дрожит рука, держащая увесистую шляпу. Поискал глазами своего напарника. Череп-Свиридов стоял на хорах, по его напряженно-озабоченному лицу Евдоким догадался, что вице-губернатора в соборе нет, и усмехнулся про себя с тайным злорадством. Отвернулся, стал смотреть на икону напротив и увидел себя в отблеске стекла, как в зеркале. За несколько часов лицо вытянулось, похудело, глаза провалились и беспокойно блестят из темных глазниц.

«Зачем я здесь стою? Ведь я же не убью этих людей! Не хочу убивать!» — возникло в его сознании, и он стал проворно пробираться к выходу. Он не видел, как Череп схватился в отчаянье за голову и бросился с хоров вниз. Евдоким выбрался на паперть, где было посвободней, сбежал по ступенькам вниз, пересек наискосок площадь и спрятался в знакомых зарослях густой сирени.

Кошко вернулся в собор тем же запасным ходом, потребовал в пономарку полицмейстера и генерала Сташевского, отдал им какие-то распоряжения. Многочасовой священный обряд кончался. Когда духовенство с певчими вышли из храма, войск на площади оказалось намного больше, чем вначале. Солдаты, не мешкая, оттеснили публику подальше, окружили плотным кольцом колесницу с гробом и весь кортеж. Дальше по улицам вдоль тротуаров до самого вокзала не было видно ни единого постороннего человека: сплошными шпалерами стояли солдаты и казаки, а в промежутках у перекрестков, кроме того, — группы переодетых жандармов и филеров.

Вице-губернатор зря времени не терял и теперь шел сбоку у гроба, стараясь быть подальше от семьи Блока. Он считал, что главный интерес для террористов представляет он, а не частные лица. Меры по охране приняты исключительные, но кто знает, чем это кончится! Кошко казалось, если покушение все же состоится, то оно будет сделано где-то на перекрестке: там все-таки можно свободней приблизиться к процессии и есть кое-какие шансы скрыться. Он шел и пытливо всматривался в отдаленные лица публики, в окна домов, стараясь угадать, откуда полетит бомба. Но вот один перекресток, другой, третий, дошли уже до вокзала — и ничего. На товарную станцию народ не впустили вовсе, и на душе сразу полегчало. Посреди чисто подметенной платформы отслужили последнюю литию, вагон с гробом опломбировали, семья и провожающие сели на извозчиков и уехали.

Кошко не поехал со всеми, решил не искушать судьбу. Выбрав подходящий момент, он юркнул незаметно с полицмейстером меж вагонов и по путям скорей на пассажирскую станцию. Скрылись в буфете, сбросили с себя мокрые от пота мундиры, заказали водки и закуски, помянули раба божия Ивана. Подкрепившись, позвали лихача и понеслись домой. Ехали не обычной, дорогой через центр, а крюком, малолюдными, пыльными и зелеными самарскими улицами.

Жара уже спала. Знойное небо, неряшливо-мутное днем, посвежело, делалось прозрачным. Блеклые листья деревьев, подрытые пылью, покойно темнели. Солнце давно нырнуло в густую заволжскую дымку, и она поглотила его, только на речной глади холодновато поблескивали большие желтые пятна — неверное отражение облачка, лениво повисшего в темно-синем небе и еще освещенного невидимым солнцем. Но вот над ним робко прорезалась звездочка, зашевелилась, замигала, и облако потускнело, сникло, стало похожим на далекий дымок. На землю спустились сумерки, перепутали тона и краски, превратили живые купы деревьев в неподвижные каменные изваяния, приникшие к Волге.

…Евдоким бесцельно брел по берегу, понуря голову и не глядя по сторонам. Пониже мужского монастыря, где причалены плоты, что-то тихо мелодично позванивало. Остановился в раздумье, поглядел на чешуйки звезд, мерцающие в воде, — звон будто доносился оттуда. Потом он увидел конец ржавой цепи, спущенной с плота, и понял, — это звенела она, тревожимая быстрым течением.

Луна все не осмеливалась выбраться из-за черных крыш Мещанской слободки, стало совсем темно. Евдоким ступил на плот и направился по бревнам к беляне, видневшейся по ту сторону гонки. Многие бревна успели уже пустить зеленые побеги. От них стыдливо пахло весной. Евдоким потрогал их, они были слабыми и тонкими и казались жалкими детьми, запоздавшими в своем развитии.

Ни на плотах, ни на красавице беляне не было ни души. Только бездомный, должно быть, бурлацкий пес с опущенным хвостом появился откуда-то, уставился пристально в лицо Евдокима и отвернул морду. Евдоким хотел погладить его, но тот отодвинулся боком и стал глядеть на всплески рыб в реке.

«Презирает меня собака, — подумал Евдоким натужно. — Презирает. А почему? За поведение мое, должно быть…»

Присел устало на брус, снял с головы адскую шляпу, подержал в руках, раздумывая. Затем наклонился и опустил ее в воду. Шляпа с легким всплеском быстро погрузилась в журчащую темноту.