Иван Арсентьев - Буян

Настроение пошло вверх, и он, блаженствуя в ванной, готов был воскликнуть: «Эврика!»

Позже, одеваясь, он несколько приостыл, подумал: «Пожалуй, рановато я начал праздновать победу, до триумфа еще далеко».

В день похорон Блока Самарский комитет РСДРП решил переправиться поутру на тот берег Волги и провести важное собрание. Это удобно тем, что в такое время жандармам и филерам будет не до подпольщиков. Комитету предстояло решить вопрос об издании легальной большевистской газеты «Самарская Лука», поэтому на полянку в заволжском лесу явились все уцелевшие от арестов революционеры: Шура Буянов, Протопопов — «Демьян», Марк Елизаров, зять Ульянова-Ленина, и другие из районных партийных комитетов.

Муза подошла к собравшимся в тот момент, когда Шура рассказывал товарищам о своей поездке в Петербург. Стройная фигура Буянова, звонкий голос, привычка потряхивать копной русых волос сразу привлекали к нему внимание. Говорил он сдержанно, подбирая слова, старался, видимо, вспомнить и воспроизвести как можно точнее то, что видел и слышал. Голубовато-серые глаза его поблескивали, подогретые тем интересом, который ощущал он у своих слушателей. Все следили за ним с нетерпением, словно разворачивали свежую газету с надеждой отыскать что-то новое, поражающее. И самому Буянову тоже, видимо, хотелось разгрузить себя от багажа осведомленности.

В лесу было еще прохладно. Прогулявшись по росе, Муза зябко поеживалась. Длинные тени тянулись через поляну, открывая солнцу только западный ее краешек. Люди сидели на просохшей траве и слушали с таким вниманием, словно перед ними выступал не Шура Буянов, а невесть какой знаменитый трибун. Он рассказывал, как недавно пришлось ему попасть на митинг в народный дом графини Паниной в Петербурге. Повели его туда товарищи из комитета. На собрании преобладала «чистая публика», но было немало и рабочих. Зал большой — с колоннами, с высокими окнами.

— Выступали ораторы разных партий, говорили-говорили, и вдруг кто-то заявляет, что партия кадетов заключила тайное соглашение с правительством. Какое соглашение, никто на собрании не знал, но шум, но возмущение поднялось — точно взорвало всех. На трибуну взбежал член Государственной думы кадет Огородников и взвыл, будто ему живот схватило: это-де клевета! Никакого соглашения не было, а были переговоры осведомительного порядка, обмен мнениями по текущим делам.

«С кем, — кричат из зала, — с царским палачом Треповым?»

Кто-то сидевший в одном ряду с Буяновым посылает в президиум записку, и вскоре председатель объявляет:

«Предоставляется слово рабочему Константину Карпову».

Встает пославший записку, выходит на трибуну и молчит. Долго молчал, побледнел даже, растерялся, думаю, от непривычки к многолюдию такому. Но в прищуренных глазах заметна этакая хитроватая мужицкая ухмылочка, мол, ладно-ладно, посмотрим, что вы после запоете!.. Утихло кругом, и он заговорил:

«По словам Огородникова, не было соглашения, были лишь переговоры. Но что такое переговоры? Начало соглашения. А что такое соглашение? Конец переговоров».

Направление мыслей рабочего, поворот их был настолько неожидан, настолько обнажал суть спора, что весь зал невольно застыл от напряженного удивления. Прошло всего несколько минут, и все с неослабным вниманием слушали неизвестного Карпова, причем то, что он говорил, не было новостью. Изумляли, должно быть, знания рабочего. Он то сыпал примерами из истории, то сурово обличал, то язвительно насмехался, с удивительной логикой выделял самое главное.

Шура Буянов, вспомнив что-то, улыбнулся. Муза оглянулась на товарищей, у тех рты раскрыты от внимания, и только с лица Елизарова не сходила чуть приметная понимающая усмешка.

— Возле меня, — продолжал Шура Буянов, — сидел какой-то господин в пенсне. Когда Карпов заканчивал речь, он повернулся ко мне, прошептал с уважением: «Удивительно талантливый рабочий! Ему бы образование — какой ученый получился бы!».

Кадеты закричали:

«Вы своей критикой нашей партии помогаете правительству! Вы ослабляете революцию!»

А Карпов им в ответ:

«Критика вашей кадетской политики развивает классовое сознание пролетариата, а оно, в свою очередь, усиливает революцию. Вы боитесь, как бы революция не перешла границы желаемого буржуазией, а интересы рабочих и крестьян шире»…

После речи Карпова рабочие со знаменем и с революционными песнями пошли по городу.

Буянов полез в карман за газетой, развернул и тоже помахал ею, как флагом.

— Вот, я привез «Волну» номер четырнадцать с резолюцией, принятой на митинге. А вот, — вытащил он еще газету, — со статьей Карпова «Что делаешь, делай скорей». Вы все, полагаю, догадались, что Карпов — это законспирированный Ульянов-Ленин! — воскликнул Буянов утвердительно.

Да, товарищи поняли это и смотрели на него выжидательно, раззадоренно, как бы требуя продолжения рассказа, но Буянов ничего больше не знал. Вспомнил только заключительные слова Ленина, что надобно у Маркса — теоретика и вождя пролетариата — учиться вере в революцию, твердости духа, не хныкать от неудач, организовывать выступление широких масс, создающих в процессе освобождения новую власть, как оружие завоевания дальнейшей свободы.

— Не индивидуальный террор, — подчеркнул Буянов, — подобный тому, что проводит Поволжский комитет партии эсеров, а именно выступление широких масс!

«Террор… Вот где трата без пользы ценнейших сил революции, золотых людей!» — вздохнула беззвучно Муза. Она была несколько разочарована тем, что задуманная «Самарская Лука» будет легальной газетой. Конечно, размышляла девушка, партия стремится сочетать нелегальную работу с легальной, укреплять союз рабочих и крестьянства, но если бы газету выпускали в подполье, ей, Музе, нашлось бы настоящее дело в редакции, а так сиди по-прежнему в Рождествено неведомо до каких времен. Правда, с тех пор как в селе появился Евдоким Шершнев, жизнь стала несравнимо полнее. Вначале Муза не питала к нему ничего, кроме благодарности, а затем влюбилась так, что хоть в Волгу прыгай. Приказала себе настрого не встречаться с ним и все же первая бежала на свидания, выслушивала его нечастые речи о политике, о революции, о народе. Они всегда звучали, как упрек. «Вы видите душу русского человека в цифрах земских статистических таблиц, а я сквозь слова и дела чувствую ее…» «России не чужаки нужны из тех, что разделяют человечество на «людей» и «русских», а свои заступники: Разины, Пугачевы, Отрепьевы». «Мы — что! Мы только называемся максималистами, а нас мало. А вот вас в Самаре — это да! Целая дюжина…» «Если социализм не уравняет всех материально, уничтоженные классы восстановятся». «Идеи не воспитывают — порабощают» и многие другие сентенции высказывал Евдоким, как что-то мучающее его, наболевшее. А Музе хотелось крикнуть: «Ты же хороший! Ты очень хороший». И щеки краснели от готового вырваться признания, а он отвечал с усмешкой, как бы догадываясь о ее мыслях: «Все хорошие люди на кладбищах под бугорками. И всех плохих, что еще топчут землю, сделают хорошими, когда они попадут туда. Так что все дело во времени».