Иван Арсентьев - Буян

Тот поморщился, взмахнул досадливо плетью.

— Послали жулье разгонять. Социалистов, что ли…

— Социалистов? А где они? — спросил Распопов с недоверчивым смешком.

— В лесу что-ли, за оврагом, сказали… Не знаю точно. Сотни три, не то четыре…

— Ого! — закатился Распопов пьяным смехом и громко икнул. Тут же извинился, подмигнул доверительно хорунжему.

— Запеканочка, скажу я вам, у этого прохвоста Журавлева! — причмокнул он, щуря блаженно глаза. — Шампанское — тьфу! Помои. Никакого сравнения! Не желаете? — спросил он, открывая портсигар с папиросами и протягивая его хорунжему. Тот наклонился с седла, закурил. Бородатые уральцы переговаривались вполголоса. Позвякивали уздечки. — Как здоровье… — Распопов назвал фамилию командира казачьего полка. Хорунжий ответил, поблагодарил. — Ну, что ж, с богом, станичники. Ищите социалистов, — засмеялся он опять раскатисто. Внезапно оборвал смех и, покачав головой, воскликнул мечтательно:

— А сморчки! А сморчки какие! Объеденье! А дух! Мм-м… — чмокнул он кончики пальцев. — Мираж! Соблазн…

Хорунжий проглотил слюну, проклиная, видимо, и пьяненького есаула, и социалистов, и службу свою, из-за которой нет ему ни праздников, ни будней.

— Н-да… — продолжал Распопов нагонять на него тоску, — просто удивительно, до чего на даче аппетит, разгоняется! Будто сутки с седла не слезал. Кстати, почему ж это я ни одного вашего социалиста не встретил? Проехал лесом вдоль всего оврага от самой дачи… Иль, может, разбежались, как мураши? — засмеялся он с ехидцей. — Ладно, не хмурьтесь, хорунжий, я шучу… А знаете что? Поезжайте вы лучше к его степенству, запеканочка у подлеца — это вам не колониальное пойло Рухлова! Только берите правее, а то впереди завал огромный, наворотило, должно быть, бурей. Пришлось перетаскивать машину на себе, — похлопал он по коже седла.

Хорунжий поморщился, посмотрел на насмешливое лицо Распопова, подумал о том, что впереди ждет не запеканка, а глупая работа по расчистке завала, и махнул казакам — поворачивай обратно. Так они и двигались, до самого города, мило разговаривая: впереди есаул на велосипеде, рядом верхом хорунжий, за ними кривоногие закомелистые уральцы.

А маевка продолжалась… Под конец участников пригласили в Струковский сад на мирное гуляние. К девяти часам вечера в саду собралось человек двести рабочих, в большинстве — молодежь. Сад полон обывателей, крайне удивленных таким наплывом простонародья. На эстраде под крышей-раковиной оркестр играет модный танец лансе, внизу на утрамбованной пыльной площадке танцуют. После лансе публика просит вальс «Невозвратное время». Внезапно на помосте появляется Кузнецов. Глаза веселые, никудышные усы вызывающе топорщатся. Потрогал за рукав благообразного капельмейстера, увлеченного своим делом. Тот недоуменно поворачивает к нему голову, продолжая махать палочкой, смотрит вопросительно.

— Уважаемый! — кричит ему на ухо Кузнецов, стараясь пересилить заунывное гуденье труб. — Сыграйте, пожалуйста, чего-нибудь для души… «Марсельезу» ради праздничка.

— Чего-чего? — переспрашивает капельмейстер, тараща глаза, подернутые дымкой вальсовой грусти.

— «Марсельезу», — повторяет Кузнецов. — Ну, это вот: «Там-трам-там-та-там!» — напевает он.

Капельмейстер, бросив махать палочкой, смотрит на него с испугом. Потом шмыгает обиженно носом, заявляет с достоинством:

— «Марсельезами» не занимаемся. «Боже царя храни» — милости прошу…

— Пусть черт твоего царя в пекле хранит!. И тебя вместе с ним!

— Бух-там-там! Бух-там-там! — продолжает тянуть оркестр. Капельмейстер робко оглядывается, собираясь протестовать, но снизу раздаются сразу несколько голосов:

— Не ерепенься, господин хороший! Добром ведь просят.

«Господин хороший» начинает суетливо дергаться, музыканты сбиваются, замолкают. Площадка перед эстрадой полна рабочих. Танцующих оттеснили, те стоят позади, переговариваются недовольно, ждут с любопытством, что будет дальше: потеха какая или скандал. А что-то уже назревает. На эстраде появилась некая живописная личность. Пиджак распахнут, видна малинового атласа рубаха, руки в карманах. Передвигается личность форсисто, вразвалочку, сапоги в тишине ядовито поскрипывают. Встал боком к капельмейстеру, глядит на него нагловато через плечо и, покачиваясь на сухих, широко расставленных ногах, произносит негромко:

— Будя!.. Закоклячивай, слышь, «наурскую» — плясать желаю.

Капельмейстер разводит руками.

— Не могу-с, господин Чеснок… — показывает кивком на стоящих внизу.

— Плясать желаю, — повторяет тот, не меняя тона и сплевывая через губу.

— Ты чего, ферт — золотая рота, выламываешься? А ну, пошел вон! Не то попляшешь у нас! — крикнул кто-то снизу.

Острый кадык Чеснока прыгнул вверх-вниз. Кузнецов шагнул к нему ближе..

— Его просили играть «Марсельезу». Понял? — спросил, теребя жесткий жидкий ус.

Чеснок окинул его презрительным взглядом, ноздри тонкого с горбинкой носа раздулись. Посмотрел мутно, со злобой вниз: оттуда сотня глаз мерцала недобрым огнем. Стыли хмурые лица. Это так, видимо, поразило его, что он не знал, как дальше быть. Оскалил крепкие зубы, скривился, отчего лицо его, налившееся кровью, стало до крайности наглым. Прижмурил один глаз и загнул вдруг ошалело такое, что девки-танцорки в стороны шарахнулись. Позади хихикнули, кто-то хрипло крикнул:

— Плюнь, Чеснок, на скотинку серую! На фига тебе трубы те сдались? Айда, пошли дуэтец на «саратовках» отколем живым манерцем. Пляши — любо-дорого!..

Пронзительно визгнула, заглушая последние слова, гармошка, и два голоса — мужской и женский — не в лад заорали: «Эх, Рассейская держава, силы много, толку мало».

Чеснок почесал лоб, раздумывая, должно быть, как выкрутиться, чтоб не уронить себя в глазах своей шайки… Не найдясь, погрозил Кузнецову сквозь зубы:

— Я те сменяю поднаряд! Попадешься, стервь! — и, криво ухмыляясь, спрыгнул с помоста. Капельмейстер посмотрел опасливо на Кузнецова и вдруг, проворно обежав оркестр, юркнул в заднюю дверь «раковины». Музыканты стали поспешно складывать ноты.

Кузнецов, держа руки за спиной, усмехался, Из темных кустов крикнули:

— Погодите, сволочи, намахаем мы вам!

— Не пугай девку родами… — отозвался Кузнецов и подал знак кому-то внизу. Возле него на помосте оказался Воеводин. Вскинув вверх руки, он очень громко и не очень верно запел: «Отречемся от старого мира…» Торжественная мелодия, подхваченная десятками голосов, окрыляющая, как фанфары, поплыла над садом, разрастаясь. В нее вплетались новые голоса, и толпа сразу пришла в движение, раскололась: кто-то попятился назад, другие проталкивались к помосту, на котором стоял длиннолицый человек, похожий на приказчика, и дирижировал одной рукой, точно молотом отстукивал. Густая рабочая масса у самой рампы, захваченная силой песни, ее напряженным ритмом, дружно подпевала, а толпа обывателей, пятясь все дальше и дальше, растворялась в темных аллеях.