Иван Арсентьев - Буян

Неподалеку хрипло и громко каркнула ворона, и тут же из-за кустов березового молодняка вышло двое мужчин в распахнутых пиджаках и синих косоворотках. Один из них, с биноклем на груди, сутулый и носатый, дотронулся до козырька фуражки, спросил:

— Далеко ли следуете, извиняюсь, барышни?

— Куда Макар телят не гонял… — ответила быстро Лена, и густая зелень в ее глазах заискрилась.

— Ага… Счастливо, товарищи. Смотрите, там впереди засека сделана, обходите слева.

— Понятно.

По распоряжению комитета публике надлежало собираться на глухой поляне за оврагом Постникова. Собираться окольными путями и в разное время. Одни шли лесом со стороны поселка Курмыш, другие — со стороны Афона, многие поднимались по Волге против течения на завознях — неуклюжих четырехвесельных лодках с кормилом вместо руля.

Уж если было тепло на улицах города, то в лесу и вовсе жарко, как перед дождем. Паром и мокрым теплом дышала земля. На сизо-зеленой поляне собралось человек триста пятьдесят. Ходили туда-сюда, сидели кружками на траве. Отдельной кучкой стояли видные эсеры: представительный Сумгин с львиной гривой, журналист Девятов, тут же околачивался Череп-Свиридов в своей бандитской шляпе и его верный спутник Чиляк. Рядом закусывали, потягивали пиво. Кто-то запел модную песенку: «От Артура до Мукдена отступали мы толпой…» Коренастые, сутулые, взъерошенные, в поддевках, в пиджаках, совсем еще молодые и в летах читали доставленные Босой Головой газеты и листовки. Представитель Железнодорожного района Шура Кузнецов рассказывал что-то слесарю депо веселому хохотуну Шуре Буянову — Буянычу, как звали его товарищи. Тот курил одну за другой папиросы и поглядывал на собеседника хитроватыми глазами.

Деревенский агитатор Сашка Трагик вдруг взъерошил свой ежик и, обрадованно помахав через головы сладко улыбавшихся братьев Акрамовских, заспешил кому-то навстречу.

— Здравствуйте, Антип, здравствуйте, Лаврентий! — воскликнул он, пожимая руки каким-то мужчинам, не похожим ни на мастеровых, ни на интеллигентов. Было видно, что эти двое не городские, однако и не из далекой деревенской глуши. — Чем добирались? На «Тартаре»? — продолжал Саша. — Что нового в Царевщине? В Буяне?

— Спасибо, Саша, за приглашение, — сказал высокий, с глубоко запавшими глазами Лаврентий.

— Приехали на телеге Николая Земскова, ты его знаешь, — добавил широкоплечий бородач Антип. — В будни не больно-то выберешься, а надо. Да и книжечек — в самый бы раз…

— Запахло, слышь, и у нас в Царевщине забастовкой. На погрузке барж заваруха. Посоветоваться нужно.

— Дадим и литературы, и газет, — обнадежил Коростелев товарищей и повел их за собой.

Мужики двигались не спеша среди разноцветья весенних одежд туда, где черноволосый студент и разодетый франтом Воеводин, присев на траве, о чем-то оживленно дискутировали. Рядом стоял Позерн, прислушиваясь к их спору, иронически покачивал головой.

Не успели царевщинцы потолковать с членами Самарского комитета РСДРП, как появился Распопов в лихо сдвинутой на ухо фуражке и в мундире казачьего есаула. Дал знак, что все в порядке, можно начинать. Люди уселись на траву. В середине на ящик из-под пива встал Позерн.

— Товарищи! — заговорил он громко и уверенно, как бывалый оратор. — Посмотрите кругом: Волга-матушка на своих берегах никогда раньше не видела такого собрания со времен удальцов Стеньки Разина. «Сарынь на кичку!» — раздавался раньше клич по Волге, и пои том кличе помещики-дворяне падали в обморок. Сейчас раздается клич по всему земному шару: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — и при этом кличе трепещет капитал всего мира и содрогаются царские троны.

Ярко говорил Позерн о войне, грубовато высмеял Куропаткина, который ездил на позиции с иконами и собирался закидать японцев шапками…

— Как великолепно разъясняет он сложные вещи! — прошептала восторженно Муза на ухо Лене. Та согласно кивнула и посмотрела на Анну. Разомлевшая на солнце прачка ковыряла безучастно прутиком землю и, казалось, дремала. Но вот в самый разгар митинга поступило сообщение, что в Самаре забастовала конка, вожатые побросали среди улиц вагоны и разошлись.

Поляна радостно взбурлила. Анна тоже встрепенулась и громко захлопала, закричала вместе со всеми.

Как было принято по межпартийной договоренности, после социал-демократа слово брал эсер. На ящик взобрался сутулый Сумгин. Вскинув бородку, формой напоминавшую хищный ястребиный клюв, обвел острыми рысьими глазами собравшихся и властным голосом капитана, спасающего корабль в бедствие, воскликнул:

— Народ для власть имущих — ничто! Все входы и выходы закрыты. Ни на губернатора, ни на министра суда нет! Их нельзя обличать всенародно, нельзя говорить об их темных делах. Несколько сотен паразитов держат в тисках многомиллионный русский народ. Ему не позволяют создавать свои рабочие и крестьянские союзы, кассы, библиотеки, собирать собрания…

При этих словах Анна тронула локтем Лену, кивнула утвердительно головой:

— Правду говорит человек…

— А на чем держится эта властвующая камарилья? Она держится только на обмане темных масс народа и на подавлении сознательной его части силами полиции и жандармов. Но есть иные силы — истина и справедливость. И еще есть могучая сила — сила нашей боевой организации социалистов-революционеров. Пусть дрожат народные обидчики! Каждого сатрапа в конце концов постигнет участь московского генерал-губернатора Сергея Романова. Народ будет судить их и карать рукой самых светлых, беспредельно верующих в свое дело, самоотверженных людей, таких, как наш молодой боец Ваня Каляев.

И опять поляна шевельнулась. Череп-Свиридов, сдвинув черную шляпу на затылок, гордо напыжился, переглянулся с Чиляком.

— Ваня Каляев казнен в Шлиссельбургской крепости, — продолжал негромко Сумгин, наращивая с каждым словом волнующую силу голоса. — Но мрачные казематы не сломили социалиста-революционера, ему удалось передать на волю свое прощальное письмо. Вот оно, братья-товарищи!

И Сумгин, развернув листок, стал читать вдруг тихо-тихо. И оттого, что сквозь слова осужденного прорывался весенний птичий перезвон, они звучали еще проникновеннее, раздирая душу. Анна, слушавшая с замершим сердцем, и Муза, и Лена, и другие готовы были в эту минуту пожертвовать собой, пострадать и умереть за святую правду. Потрясенная Анна сидела бледная, с затуманившимися глазами, думала взволнованно:

«А мы-то, глупые, верим тому, что врут в газетах! Пишут, что революционеры — государственные преступники, убийцы. Это о людях, которые, как Иисус Христос, приняли на себя страдания и муки».

Горло Анны сжала острая обида, искра сочувствия разгоралась. Что-то новое, значительное, входило в ее душу вместе с предсмертными словами борца революции. А Сумгин читал: