Иван Арсентьев - Буян

В горнице стоял исступленный крик и вой. «Братья», войдя в раж, топали ногами и щупали в сумраке томно ахающих «сестер», а старухи, высунувшись из темноты, как жабы из тины, страдальчески голосили или вдруг шлепались на пол и сучили ногами, словно ехали на велосипеде.

А Анисья с пятнами румянца на лице, с бисеринками пота на лбу носилась кругами по горнице, распаленный архистратиг — за ней. Это было уже не шествие, а какая-то вакхическая скачка. Кругом стонали от неистового восторга.

Евдокима трясло крупной дрожью. От мелькания голой Анисьи, от грузного топота архистратига, от людских испарений и дурманящего курения кадильницы, от всей этой мерзости, казалось, он вот-вот сомлеет, как гимназисточка. В груди стало пусто. Жадно дыша, он прошептал твердо и раздельно: «Убью!». И сжал до хруста кулаки. Наплывшая пелена тут же пропала. Он словно прозрел и увидел все другими глазами. Тело Анисьи, минуту назад еще захватывавшее дух невиданной гармонией, выглядело серо-зеленым трупом. Богиня на глазах превращалась в прах, покрывалась плесенью. Тоска сдавила сердце Евдокима, по спине сыпью прошел холодок омерзения. «Бежать. Бежать скорей из этого капища!».

Задыхаясь от злобы, он схватил за шиворот дрыгавшихся возле него в конвульсиях «избранников» и швырнул в стороны. Вскочил в «рай», вырвал из руки архистратига тяжелое кадило, размахнулся и с силой ударил его по голове. Тот пронесся по инерции еще шага три и без звука рухнул на пол, раскинув голые, в курчавой шерсти, ноги борца.

Желтая, в крупных морщинах старуха, похожая лицом на изношенный сапог, взвизгнула пронзительно, как ошпаренная. Анисья услыхала, обернулась с поднятыми вверх руками, поджала обиженно губы. Вдруг увидела Евдокима и остолбенела. Смотрит на него ополоумевшими глазами, а из черноты ее подмышек по бокам быстро-быстро стекают струйки пота. Евдоким взмахнул кадилом, ударил по лампе. Брызнуло стекло, багровый фитиль погас. Сектанты шарахнулись кто куда. Крик, бабий визг, хрип. Евдоким — к двери. Заперто. В темноте никакие нащупает засов. Кто-то крепко схватил его за ворот. Евдоким откинул кадило назад. Прянули искры. Евдоким вырвался, куртка осталась в чьих-то руках. Лихорадочно нашаривает задвижку — есть! Теперь давай бог ноги! Перемахнул с ходу через забор и темными переулками, подгоняемый собачьим лаем, понесся что есть духу из Запанской слободки. Навстречу дул воняющий помойками ветер, а россыпь аристократических звезд по черному небу и желтый свет фонарей на углах, словно в издевку, дразнили его своими подмигиваниями и гримасами.

Боже ж ты мой! Это жизнь!

У дверей ночного трактира остановился и плюнул в великой досаде: куртку содрали в моленной. Опять остался без копейки. Стал шарить по карманам штанов и наскреб все-таки рубля четыре с мелочью. «На сегодня хватит», — прикинул он и толкнул входную дверь.

— Наливай кварту, живее! — бросил на прилавок деньги Евдоким.

Буфетчик надулся ершом, сыпанул на тарелку колбасных обрезков, нацедил в графин квасу, кварту водки поставил. Половой подхватил на поднос, отнес к столу. Евдоким налил дрожащими руками полный стакан, хватил залпом. За ним — еще без передыху и без закуски, а что было дальше, — помнится смутно. Кого-то угощал, с кем-то говорил, куда-то шел, а куда — мрак. Проснулся — тоже мрак, точно в сундуке под крышкой.

«Где это я?» — пощупал он под собой клеенку дивана. В бок костылем упиралась пружина, под головой — подушка, пахнущая легко и приятно. «Что за комната? Чья?» Евдоким полежал, соображая. Шепеляво стучали ходики, и казалось, невидимый маятник назойливо долбит по затылку. В комнате явно был еще кто-то, снявший с него ботинки и уложивший спать. Евдоким опустил ноги на пол, поднялся и неслышно ступил несколько шагов. Вытянутые руки коснулись тонкого одеяла, под ним ощущалось свернутое калачиком во сне тело.

«Женщина?»

И тут клубком мутного дыма возникло вчерашнее нелепое радение сектантов, Анисья… Все было так скверно, так мерзко, что и вспоминать не хотелось. Влеченье к Анисье улетучилось, осталась острая ненависть к ней и горькая досада на тетку Калерию, впутавшую его в историю, одна мысль о которой вызывала в нем бурное желание мстить, Закипая от гнева, он сдернул одеяло со спящей и тяжело опустился на край скрипнувшей кровати. Женщина проснулась, вздрогнула.

— Ты что! — оттолкнула его руками. — Не смей! О, господи, да что это! — прерывисто вскрикивала, отстраняясь к стенке, но он не слушал и, словно ошалев, прижимал к себе ее теплое со сна тело.

— Я же… я же тебя пожалела, приютила, — шептала она, пытаясь освободиться.

«Небось не привела бы чужого!.. Ломается еще!» — восклицал он мысленно со злым азартом. Его охватило то самое чувство, которое заставляет иных людей слепо топтать того, кто сделал им хорошее.

Женщина перестала сопротивляться и с каким-то ледяным недоумением, не по-женски, вытерпела все. Потом в оцепенении отдыха Евдоким вдруг почувствовал себя самым последним ничтожеством, законченным подлецом.

— Как тебя зовут? — спросил он, движимый мимолетным раскаянием, и, не дождавшись ответа, внезапно уснул, как в пропасть рухнул…

Проснулся от напряженного гудения меди. Колокола, большие и малые, в умелых руках звонарей наяривали такое, что хоть вскакивай да пляши. Евдоким открыл глаза и встретился со взглядом той, с которой провел странную ночь. В нем было столько обиды и осуждения, что Евдокиму стало не по себе. Он поежился и, бодрясь, стараясь сгладить растерянность, задал все тот же глупый вопрос:

— Как тебя зовут?

— Решил познакомиться? — усмехнулась она едко и грубовато.

— Нехорошо все как-то… — промямлил он, запинаясь.

— Ишь ты! Совесть заговорила… — прищурила глаза женщина. Они у нее не то серые, не то коричневые — в полумраке комнаты не разберешь. Лицо круглое и кажется мужественным оттого, должно быть, что чуть скуластое, и только веснушки на носу придают ему что-то детское. Поверх дешевого розового одеяла — белые крепкие руки, белые, словно вымоченные, и в голубых прожилках. Ногти начисто стертые.

— Извини меня, — попросил Евдоким. — Наклюкался я вчера. И вообще…

— Раскаялся, гризун тебя забери! Вот и делай людям добро. Возилась с ним, как с дитем малым, тащила, а он…

— Здо́рово надо было тащить! Оставила бы, где был, не подох бы.

— И то правда… — согласилась она и отвернулась. Затем, помолчав, сказала со вздохом:

— Что делать, если такая уж жалостливая. Вижу, сидит человек выпивши чрез меру, бьется, бедный, головой об стол и плачет, аж рыдает. И так меня за сердце взяло — сил нет! Пропадет, думаю, где-нибудь под забором, обдерут как липку галахи… Горе, видать, у человека, коль такие слезы…