Иван Арсентьев - Буян

Под вечер Евдоким вышел на улицу, потоптался у ворот, пощелкал от скуки семечек. Дом Кикиных, спрятавшийся за забором, точно в засаде, казался безмолвным. Никто оттуда не показывался, никто в него не заходил, даже прислуга торопливо убежала куда-то, спустив с цепи лютого пса и заперев ворота аршинным ключом. Евдоким сидел на ступеньке крыльца, поставив локти на колени, и думал про японскую войну. «Наступило затишье. Видать, струхнули япошки, что эскадра Рожественского на подходе, приникли. Где только эскадра та, ни черта неизвестно. «Самарская газета» пишет, что период русских неудач кончился. Может, на самом деле, не врут? Дай-то бог!»

За спиной Евдокима тяжело скрипнули ступени, появилась расфуфыренная Калерия. Бережевое платье лилового цвета с дорогими валансьенскими кружевами, на ногах черные полусапожки, пышные плечи покрыты персидской шалью.

— Проводил бы, кавалер, тетушку родную прогуляться. На людей посмотреть и себя показать, — сказала она жеманясь. — Аль, может, стыдно со старухой-то?

Евдоким бросил последний унылый взгляд на кикинский дом, возразил сдержанно:

— Что вы, тетя! Были бы все старухи такими, то и умирать не надо… — и взял ее неумело под руку.

— Эх, ты! Жених… Тебе не с дамой… Собак бы шугать! Разве ж так кавалер даму держит?

Она тут же показала, как надо. И потащился Евдоким с теткой по городу делать променад. Солнце свернуло к закату, и крест на соборе ослепительно сверкал. Мощные голоса пасхального благовеста неслись радостным перезвоном со всех концов города, призывно-весело плыли в чистом небе. На улицах, во дворах — свой трезвон. Чем ближе к центру, тем шумнее, тем люднее. Пиликают гармошки с колокольцами, пьяные, горланя что-то, тащатся вкривь и вкось по улицам. Там — пляшут прямо в пыли на мостовой мужики, тяжело гоцая сапогами. Вертятся и скачут, как шальные, тощие старухи. Какой-то слободской в дырявом кафтане так накуликался, что увяз по пояс меж досок поломанного забора, повис да и уснул так. Зычный храп его раздавался за квартал. Другой развалился поперек тротуара носом в землю и костерил Иисуса Христа, чье воскресенье столь знатно отпраздновал… Самара, раздувшись от вина и жирной пищи, едва ворочала языком. Бездельный люд гулял в Струковском саду, покрытом зеленоватой дымкой едва распустившихся листьев, шатался гуртами по неровному берегу Волги. С верховьев все прибывала и прибывала полая вода, несла бревна, мусор, коряги. Солнце опускалось к мутной кромке заречных лесов. Сегодня оно почему-то долго не пряталось, умащивалось, словно курица на насесте. Закат рдел в полнеба, и Волга, окрашенная закатом, по-праздничному удивительно хорошела.

Евдоким мялся всю дорогу, пока, наконец, осмелился спросить тетку, почему уже двое суток не видно соседки Анисьи. Тетка проводила взглядом десятка полтора ошалевших уток, неведомо зачем залетевших в город, покосилась лукаво на племянника, сказала, что сестра Анисья гуляет в гостях у родственников.

— А ты, никак, соскучился? — спросила она, быстро и зорко взглянув на Евдокима.

Он не ответил, повернулся к реке. Там, внизу, близко к берегу едва ползла против течения большая неуклюжая завозня, полная народа. Четыре пары весел шлепали по воде, и слышна была негромкая тягучая песня — тоскливая, как погудка необоримых несчастий и душевных невзгод.

Тетка, как видно, была в отличном расположении духа, тронула Евдокима за руку, сказала доверительно:

— А я ведь отцу-архистратигу Михаилу говорила о тебе. Уж так просила, так просила за племянника родного. Слава богу, упросила-таки: община избранников божьих примет тебя в свое стадо. Сегодня как раз моление великое, пойдешь? — заглянула она искательно в глаза Евдокима.

Задушевность разговора, желание тетки сделать для него наивысшее, как она считала, благо, тронули его. «А, черт с ними, схожу разок, посмотрю, что там за избранники такие…» Само собой разумеется, интересовали его не «избранники»: хотелось поскорее увидать Анисью, и он спросил, смущаясь, будет ли и она на молении.

— Погоди, авось увидишь, — ответила тетка с неожиданно ревнивой, не то завистливой ноткой в голосе.

— Ладно, пошли, — сказал Евдоким решительно.

— Слава те господи! — перекрестилась Калерия, устремив очи к небу. — Радуюсь я на тебя, Евдоня, как глаза на радугу. Ты вступаешь на истинную божью стезю…

Без меры благосклонная сегодня, тетка позвала извозчика. Взобрались на дрожки, покатили к вокзалу. Уж совсем смеркалось, когда они, отпустив извозчика, пошли пешком какими-то переулками в сторону Самарки.

Молельным домом иоанитов оказался большой двухэтажный особняк, огороженный глухим забором. У калитки тетка предупредила Евдокима, что при входе с него причитаются деньги.

— Сколько?

— Заплатишь брату казначею четвертную, и, пожалуй, хватит.

Евдоким крякнул.

«Грабеж среди бела дня! Хоть бы Анисья пришла…» — подумал он уныло, отсчитывая половину своих наличных.

Увы! Анисьи среди присутствующих не оказалось. Два здоровенных «брата» — Евдокиму показалось, что он встречал их в пивной на углу Сокольничьей и Полевой, — проверив купюры на свет, открыли дверь в просторную горницу. Вошел, снял картуз, поклонился братьям и сестрам. Сестер было больше. Вдоль стен сидели и стояли человек тридцать-сорок, ожидая начала радения. Среди них немало молодых смазливых лиц, плутовато играющих глазами, бесцеремонно оглядывающих вошедшего Евдокима.

Калерия, оставив племянника у двери, пошла кругом, целуясь со всеми по очереди и что-то шепча. В горнице стоял приглушенный гомон. Густо пахло духовитой травой и тающим воском свечей. В углу висела икона-портрет: лжебогородица, похожая на ту, что у тетки дома. Кругом все чинно и благопристойно, говор полушепотом, елейные голоса исполнены смирения. Архистратиг Михаил еще не появлялся. Но вот распахнулась дверь из соседней комнаты и вошел сам «начальник небесных сил», архистратиг в облачении, напоминающем архиерейский саккос [3] Саккос — деталь архиерейского облачения. . Мужик дюжий, плечистый, лет сорока — сорока пяти. Рыжая пышная борода тщательно подстрижена, нос чуть приплюснут, глаза сумеречные, со слезой.

Все встали, поклонились ему в пояс. Он поднял вверх белые руки с длинными апостольскими пальцами, благословил свою паству, кратко призвал к молитве. Голосом властным и звучным возгласил акафист богородице. «Ты сохранила девство в рождении, ты не оставила мира по успении своем, через тебя бог снизошел на землю, чтобы через тебя люди удостоились восходить к нему. Ты спасаешь и милуешь всех притекающих под твой материнский покров, все твои прошения за грешных исполняются богом».

И тут смиренники божьи подхватили лихо и громко кощунственную вставку в псалом: «Радуйся матушка Порфирия! Радуйся матушка Порфирия!» И так несколько раз.