Иван Арсентьев - Буян

«Ишь ты, жучки, — подумал насмешливо Евдоким, — подыскали себе ходатайку перед богом по своим делишкам… Ну-ну!»

«И мы прославляем тебя, истинную богородицу, честнейшую херувимов, без нарушения девства, родившую сына божия», — продолжал архистратиг и без лишних затей заявил категорически, что-де только они, иоаниты, являются избранниками божьими и после успения богородицы им надлежит жить по собственной воле.

Не затягивая церемонии, он указал на висевшую в углу икону богоматери, похожей на Анисью, и все по этой команде пали ниц. Потом стали подходить по очереди к архистратигу и просить у него благословения и разрешения на устройство какой-то вечери любви. Он давал благословение, ему целовали руку. Подошел и Евдоким, подталкиваемый энергично теткой, приложился по примеру остальных, подумал: «Однако силен «начальник небесных сил»: ручища саданет — и дух вон!» А тот задержал на нем внимательный просветленный взгляд и, ничего не молвив, отпустил.

Настроение у присутствующих заметно пошло вверх. Двое-трое удалились из молельной, большинство же, разговаривая и радуясь, перешло в соседнюю комнату, где был уже накрыт стол. Евдокиму досталось место на углу, в самом конце у двери. Возле него примостилась краснощекая «сестра» лет двадцати пяти в платье с воротником под самые уши. Груди у нее маленькие, носик едва приметный. Растопырив колени, она пучила глаза на Евдокима, а сама переговаривалась через стол с «сестрой» Меланьей. Та сидела прямо, опустив глаза. Темные широкие брови сдвинуты, в уголках рта и около глаз морщинки усталости. Руки лежат на краю стола, видны пальцы в розовых и коричневых точках, видать, исколоты иглой. Другие «сестры» и «братья» теснились по обе стороны стола, архистратиг восседал во главе. Он снял саккос, остался в шелковой кремовой рубашке и вполне сошел бы за кряжистого кузнеца, если бы руки не были так белы и пальцы то и дело не складывались в апостольское троеперстие. Глаза его потеряли слезу, стали в тени бровей темно-серебристыми. «Сестры» так и жгли, так и жгли его взглядами, из кожи лезли, чтобы обратить на себя внимание.

А на столе чего только нет! И жареное, и пареное, и печеное, и соления, и мочения, а бутылок всех форм и размеров — не меньше, чем в магазине Рухлова. А уж яблоки! Будто только что сняты с веток. На огромном блюде рылом прямо к Евдокиму возвышалась свиная голова, нафаршированная чем-то неведомым. Вдоль всего стола маячили пирамиды пирогов, мерцал блестящими срезами холодец, прозрачно-розовая семга, белужий бок сами просились в рот.

«Неужели все это слопают?» — подумал недоверчиво Евдоким и поискал глазами свою тетку. Она сидела возле архистратига и оживленно разговаривала с ним.

Началась трапеза. Архистратиг всполоснул молодецки горло осьмухой монопольки, сморщился, перекрестился, и кругом забулькало-запенилось, весело и торопливо заходили челюсти, стало сразу оживленней и как-то свободней. Еще четверть часа — и оживление перешло в галдеж, понеслись прибаски, вранье, хохотня. Позабыв святые речи, смиренники судачили кто о чем. Охмелевшая «сестра» Меланья, откусив яблоко, совала его Евдокиму с неумеренной настойчивостью, приговаривая:

— Ах, как сладко! Ах, как сладко! Это райские яблочки, нам матушка Порфирия с неба прислала…

И лезла через стол целоваться.

Тоскливо-страстные голоса затянули на мотив «В низенькой светелке…» псалом в честь все той же матушки Порфирии, а на другом конце кого-то уже материли сгоряча — сектанты расходились не на шутку.

Но тут раздался властный глас: «Цыц!». И враз стало тихо. Так тихо, что казалось, дышать все перестали. Подобострастные лица повернулись к повелителю.

— Молчать, пока не выгнал взашей! — повторил он негромко, голосом, в котором, как и в глазах архистратига, серебро исчезло начисто. — Я собрал вас по воле, ниспосланной свыше, в святую общину, а вы, черные грешники, опять раскудахтались? Не допущу!

— Слава тебе, батюшка наш! — заорали «братья» и «сестры».

Евдоким, поужинав плотно — не зря же платил четвертную, — поглядывал по сторонам, прикидывая, как бы улизнуть незаметно.

— Батюшка наш! Батюшка наш! — вскричали вдруг свежие толстые бабехи с теткой Калерией во главе. — Алкаем зреть утехи Михаила-архангела в раю!

— Алкаем! Алкаем!

Архистратиг, словно того только ожидая, встал, развернув широкие плечи, стряхнул с бороды крошки и милостиво изрек:

— Да будет так. Приготовьте зало для действа.

Тут же несколько женщин вскочили проворно из-за стола и удалились. Поднялись и остальные. Молодые сестры, прихорашиваясь, впились в архистратига жадными глазами, но он прошел мимо, не удостоив взглядом ни одну.

— Что это будет? — спросил Евдоким сизолицего соседа по столу. Тот усмехнулся загадочно, потирая руки, а плоскогрудая «сестрица» с воротником под шею, сцепив мученически пальцы, вздохнула.

Тем часом в самую просторную горницу натащили горшков с цветами и пальму в кадке, расставили все это посредине. Огонь в большой керосиновой лампе наполовину приопустили, стало полутемно, однако доступно для созерцания. Возбужденные сектанты, толкаясь, повалили в горницу и молча стали вдоль стен.

Вдруг, словно по команде, все начали слегка раскачиваться и невнятно голосить. Странный вой, монотонный и унылый, постепенно усиливался, становился живее, громче, качание ускорялось. Глаза молящихся стали туманиться. Люди как бы уходили мыслями и чувствами от всего окружающего. В желтых сумерках, царящих в помещении, было видно, как побледнели их лица.

Неожиданно распахнулась какая-то дверь, и в горницу боком медленно вплыла женщина. Евдоким ахнул: обнаженное молодое тело, как свежие лепестки цветущих яблонь в саду тетки Калерии, сияло, распущенные светлые волосы закрывали лицо и напоминали пушистые гроздья заалевшего по осени хмеля. Появление ее было неожиданно и таинственно. Она постояла неподвижно и смиренно, видимо, для того, чтобы дать возможность окружающим по достоинству оценить очарование молодости, исходившее от нее, затем взмахнула легонько рукой с пальмовой веткой, откинула назад густую гриву, повернулась в сторону, где, зажатый в темном углу, столбенел, затаив дыхание, Евдоким.

Тусклый свет лампы упал на ее лицо, и Евдокима качнуло: по ту сторону «райских растений», вознеся кротко очи горе́, стояла…

— Анисья! — вскричал Евдоким дико и схватился за горло.

— Матушка Порфирия! — заглушили его ликующие возгласы.

В голове Евдокима вдруг тяжко заломило, все вокруг исказилось. Он смотрел на Анисью с ужасом, чувствуя, как меловая бледность расползается по его лицу.

— Михаил-архангел! — завопили бесновато избранники божьи с бескровными от возбуждения лицами. Хор замычал что-то новое, и в дверях появилась фигура босиком в белом прозрачном балахоне, похожем на широкий плащ. Это был сам архистратиг, стройный, плотный, с вьющимися волосами и красиво подстриженной бородой. Он степенно шел вслед за «Порфирией», держа в правой руке кадильницу с чем-то одуряюще ароматным. «Порфирия» одной рукой обмахивала зрителей веткой, другой поглаживала себя по бедрам, по груди, по животу. По мере обхода райских растений и созерцания таинственной фигуры женщины «архангел» начал входить в религиозный экстаз. Кадильница все стремительней летает со стороны в сторону, плавное шествие «небожителей» переходит в легкий бег. Волосы «Порфирии» развеваются, груди прыгают вверх-вниз. «Архангел» что-то выкрикивает, со лба его струйками катится пот. Лицо становится похожим на кошачью морду, глаза зеленеют. И как кот, прижмурясь, не в силах оторваться от сметаны, так и он не отрывал своего плотоядного взгляда от мелькающих впереди анисьиных ягодиц.