Иван Арсентьев - Буян

Стало враз тихо до невероятия. И вдруг вся полупьяная пивная победно взревела, заклокотала.

— Качать молодца, качать! — взвились из-за стола, наступая на Евдокима.

— Ы-ы-рюнда!

Евдоким отмахивался, но его схватили азартно за руки, за ноги, подкинули к засиженному мухами потолку раз, другой, третий. Зазвенели-посыпались осколки упавшей кружки. Евдоким встал на ноги, поправил на себе одежду. «Сладка слава… — подумал он, отдуваясь, — да только не сыграть бы из-за нее в ящик…»

Шум и гам, одобрительные возгласы — все помалу угомонилось. Половой собирал из-под ног осколки. Благообразный худощавый оратор заговорил опять, странно расширяя зрачки и тряся русым клинышком бородки.

— Господа, через неделю светлое воскресение Христово, и вот кощунственное совладение: на пасху приходится так называемый праздник — Первое мая. Народ православный, не допустим кощунства! Не позволим крамольных речей и сборищ!

Громыхнули стулья, взметнулись над головами кулаки.

— Бить христопродавцев! — крикнул кто-то с хищным крючковатым носом, одетый в малинового атласа рубаху.

— Верна, Чеснок! Бить жидов и антиллигентов!

— Айда, сочтемся за все!

В помещении было так накурено, что уж и свету не стало видно. Шум не прекращался. Тихоногов, поманив к себе Евдокима, отвел в сторону, спросил:

— Ну как, смекаешь, мир какой? Орлы! — и безо всякого перехода: — в стражники хошь?

Евдоким похлопал глазами.

— В рекруты не попадешь, — пояснил Тихоногов. — Три месяца обучения на казенном провианте. Сапоги дают, полушубок романовский, а там — живи, радуйся… Записывайся, не думай. Орлы-то эти — так, шваль, а ты… Эх, дал бы мне бог сына!.. И-и! Послушай доброго совета, поступай в стражники — озолотишься!

В пивной стало потише, среди неразберихи речей особо скрипуче прозвучал чей-то озабоченный голос:

— А где ж узять тех евреев, аль, скажем, стюдентов? В Самаре о них чтой-то не слыхать…

— Дурак! А краснофлажники? А гимназисты?

— Дык гимназисты — молокососы..

— Ы-ы-р-рюнда! Все сволочи.

Без фуражки, в распахнутой рубахе Евдоким чинил во дворе ступеньку лестницы. Русые волосы, влажные на висках, сбились в буйные кудри. Брязгнула щеколда, и в калитке неожиданно появилась Муза. Евдоким застегнул воротник, бросил молоток, подошел к ней, поклонился. Она на приветствие не ответила. Уголки ее губ, полных и маленьких, опущены. Скользнула по Евдокиму уничтожающим взглядом, сказала низким дрожащим голосом:

— Я вас презираю! — и ноздри порозовевшего носика затрепетали.

— Боже мой! За что? — воскликнул Евдоким с предельным изумлением. — Чем я перед вами провинился?

— Не стройте из себя наивного ребенка. Спаситель вице-губернатора — черносотенца…

— Во-он оно что! А какой, спросить вас, был бы толк, если б ему аминь сделали? Ведь вы, кажется, за свободу, равенство, братство, а жаждете крови? — спросил он насмешливо.

Муза смотрела на него исподлобья, руки нервно комкали кружевной батистовый платочек. Сказала холодно, с презрением:

— У вас… У вас жандармская душонка!

— Фью-ю! Вот как! — прищурился Евдоким, бледнея от оскорбления. В нем все взбунтовало. Надо бы объяснить ей, что это неправда, что она заблуждается, но как убедить такую… Где-то в глубине существа он ощущал справедливость осуждения, но разум, отягченный множеством всяческих извиняющих и объясняющих напластований, восставал. То, что произошло, он сделал ненарочно, просто его довели до исступления. Все случилось неожиданно, под влиянием лютой ненависти к Череп-Свиридову, ко всей эсеровской банде: они унизили, запутали, чуть не погубили его. Он не хотел вмешиваться в политические баталии — его вынудили под дулом револьвера. И вот теперь слышит решительное и непреклонное:

— Я вас больше не знаю!

Муза произнесла это так сурово, а в глазах ее было столько негодования, что Евдоким так и не нашелся что ответить. Вместо него неожиданно ответила Анисья, возникшая в открытой калитке. Она, видимо, следила за сестрой, подошла незаметно и слышала все. Ударила зонтиком по штакетнику, вскрикнула сердито:

— Как ты смеешь так разговаривать, дрянная девчонка! И как ты попала сюда, бесстыжая? Сейчас же марш домой! — топнула она каблуком. — Не то скажу отцу, он тебе пропишет!

Муза густо покраснела, губы скривились в деланной надменной усмешке. Покачала головой, отягченной толстой косой, сделала насмешливо реверанс, с демонстративной медлительностью повернулась и, слегка прихрамывая, ушла со двора.

— Что здесь случилось? — спросила, щурясь пристально, Анисья. В ее голосе Евдоким уловил нотки ревности и обрадовался так, словно ему открылась бог весть какая добродетель. Ответил с усмешкой:

— Небольшое недоразумение на политической почве…

Анисья недоверчиво промолчала.

— Заходите, пожалуйста, в дом.

— А Калерия Никодимовна где?

— Скоро явится. Прошу.

Анисья помедлила, чертя кончиком зонта по земле, затем решительно вошла в дом, села на топчан. На ней черное закрытое платье без отделки и кружев — совсем гладкое, но тем целомудренней, казалось, прилегало оно к телу. В своем вдовьем наряде молодая женщина вызывала жалость и сострадание и еще что-то хорошее, отчего сердце моментами начинало торопливо колотиться. Евдоким смотрел сверху на ее стройную спину, покатые плечи, круглые колени, обтянутые туго юбкой, и Анисья, чувствуя это, подняла оживленное лицо. Евдокиму вспомнилась встреча у крыльца тетки Калерии после происшествия с вице-губернатором, восхищение Анисьи, и то, что эта таинственная и привлекательная женщина явно интересуется им, простым парнем, придавало смелости. Он присел рядом, положил ей руку на плечо. Вдруг хлопнула дверь, Анисья вздрогнула.

— Тетка пришла, — успокоил ее Евдоким, а она схватила порывисто его руку и вдруг поцеловала.

— Рыцарь!.. — прошептала страстно, с каким-то рабским самоунижением.

Евдоким отшатнулся растерянно. Анисья подняла на него глаза, посмотрела с ожиданием и укором — у богородицы на иконе точно такой же взгляд, только жарки в зрачках приглушены дымкой, не то тенью, потому и кажется он загадочным, сулящим неземное, и вместе с тем насмешливым.

…На второй день пасхи тетка Калерия отсыпалась после трудов каторжных. Начиная с четверга они с кухаркой вставали с петухами, когда еще, как говорят, ворон крыла в реке не обмочил, умывались с серебра — бросали в ведро с водой серебряный рубль, чтоб вечно быть молодыми и красивыми, после чего начиналась толкотня, гряканье-бряканье — шла яростная предпраздничная уборка дома. Глядя на них, Евдоким давился от смеха: чистюля Калерия вытащила на свет божий целую охапку тряпья, которое, должно быть, вытряхивала весь год, привесила на каждую тряпку бирку: для вытирания окон, столешниц, ножек столов, кухонных полок, посуды и разной утвари и ходила следом за кухаркой, чтобы та использовала тряпки неукоснительно по назначению. Пестрая стряпушка, мелькая голыми пятками, носилась по дому, обвешанная разноцветным лоскутьем, словно дикарь на ритуальных танцах…