Иван Арсентьев - Буян

— О! Евдонька! За каким лихом тебя принесло? — встретила она его со своим обычным гостеприимством.

— Да вот подумал: соскучилась по мне тетушка, дай заверну по дороге на часок, — ответил он ей, не смущаясь.

— На часок? — переспросила она недоверчиво.

— Ага…

— Что ж с тобой делать, заходи, коль так, в залу. А не хочешь — посиди на крылечке. Оно и лучше на воле — воздух!

Евдоким прыснул неслышно, покрутил головой.

— Сестра Калерия! — воскликнула Анисья возбужденно. — Это же он, тот самый человек, отвративший кровопролитие! — Это же про него я рассказывала сейчас! — И к Евдокиму — с восхищением: — Я видела все! Так поступить, так совершить… Вы… Вы… Настоящий рыцарь! Отважный, благородный! Вас могли убить, но вы бросились, чтоб спасти другого…

— Это все случайно, — перебил Евдоким ее излияния, густо краснея от удовольствия. Но она, словно не замечая его смущения, смотрела ему в лицо восторженно. А тетка Калерия, кося глазом то на племянника, то на соседку, соображала что-то. Вдруг выпрямилась, поклонилась с размаху Анисье в пояс и говорит:

— Радостные вести принесла ты, сестрица, перед великим праздником светлым. Возрадуйся, матушка Порфирия, владычица небесныя обители! — перекрестилась она истово и широко. — Это знамение, сестра Анисья, архистратигу Михаилу поведаю: исполняется тайное пророчество. В един день нонешний пришла благая весть о великой победе истинного учения християнского и племянник родный удостоился милости. Слава тебе, матушка Порфирия!

«Что за тарабарщину несет бестолковая баба? И какого черта она обрадовалась ни с того ни с сего? Небось взвоет, когда узнает, что натворил племянничек родный… Откуда она выкопала какую-то матушку Порфирию, владычицу небесную? Таких владычиц искони не бывало. Не иначе — ахинея сектантская. Неужто и красавицу Анисью, молодую вдовушку, втянули в мутный омут? Должно быть, так, раз одна другую сестрой величает. Это у них заведено. Но кой черт все же связал их в один пук?

Вдруг Евдокиму пришла рискованная мысль. Тетка плела что-то о тайном пророчестве, о каких-то благих вестях и зачем-то его, Евдокима, прилепила. Не удастся ли договориться с ней честь по чести? И он брякнул напрямик:

— Прихлопнули, тетя Каля, мое училище, видать, до осени. А мне надо бы пожить в Самаре хоть до пасхи, а там подберу службу по агрономии, в экономию куда-нибудь уеду. Полицмейстер окажет содействие. Обещал. Деньжата кой-какие у меня водятся. Так примете на квартиру?

Не слишком-то улыбалось тетке заполучить в квартиранты племянника. Раздумчиво вздохнула, затем вдруг, вспомнив, спросила:

— А пачпорт у тебя есть?

— Меня и так знает хорошо пристав господин Балин, — соврал Евдоким, не моргнув.

Имя пристава Балина произвело впечатление. Тетка, сморщив носик, помолчала.

— Молись, сестра Калерия! Бог сниспослал благо в час трудных испытаний, надоумил племянника твоего и помог ему совершить божье дело, предотвратить насилие… — произнесла Анисья поучительно, как старуха келейница, опустив голову. Но когда Евдоким перехватил ее взгляд, глаза смотрели тоскливо и страстно.

— Деньги буду платить за постой, коль надо, — сказал он, чтоб доконать скупердяйку Калерию. Та, поджав розовые девичьи губы, только передернула пышным плечом.

— Иди ужо в дом. Может, и вправду милостивый бог послал тебя в страстную седьмицу остановить смертоубийство великое. Иди.

Анисья попрощалась с Евдокимом за руку, а ему не руку, а всю ее захотелось вдруг схватить и стиснуть крепко. Смотрел ей вслед и пылко желал, чтобы она оглянулась. «Ну, оглянись же!» — просил он мысленно. И на самом деле, посреди улицы Анисья уронила зонтик. Тут же подняла его и как бы ненароком оглянулась. Глаз не видно, прикрыты веками, а тонкие ноздри нервно вздрагивают точь-в-точь как у ее сестры Музы.

Евдоким умылся во дворе под рукомойником, растерся вышитым — остаток от теткиного приданого — полотенцем. В знакомую горничку тетка принесла подушку и одеяло, постелила на топчане. Евдоким огляделся: в обстановке появились некоторые изменения. Вместо занимавшей весь угол божницы висела одна-единственная икона: изображение богородицы, какой Евдокиму, считавшему, что он знает толк в иконописи, еще видеть не приходилось. Он поднял руку, чтобы перекреститься по привычке, но только почесал лоб: икона почему-то не внушила ему доверия. Что на ней изображена матерь божья, можно судить по сиянию, нарисованному вокруг ее головы, но главного, присущего святым ликам, — благолепия и беспорядочности — заметно не было. Весьма пригожая, круглолицая и румяная молодка, казалось, вот-вот растянет губы в усмешке и озорно подмигнет. Евдоким — парень не из богомольных, но и он отвернулся подальше от греха: не совсем благочестивые мысли вызывала у него икона.

Однако, Калерия, видать, была иного мнения об образе, и племянник, чтоб ублажить ее, заговорил о вере и похвалил новую икону. Тетка так и расплылась от удовольствия — в точку попал. Еще больше забрало ее, когда Евдоким стал расспрашивать о сектантах, об обществе, к которому она принадлежит. Оказывается, есть такая секта иоанитов! Прежде их преследовали, но бог услышал их молитвы, пробил час! Теперь кончились гонения на братьев и сестер во Христе. Анисья от верных людей принесла радостную весть: написан высочайший указ о свободе вероисповеданий и в канун светлого Христова воскресения будет подписан самодержцем всероссийским.

— Дай бог здоровья и долгия леты помазаннику божию Николаю! Аллилуя, аллилуя! Радуйся, матушка Порфирия! — воскликнула тетка и брякнулась своим могучим телом ниц перед иконой пригожей богородицы. Половицы тяжко ухнули. Евдоким поскреб затылок, выругался про себя: «Все перепутала глупая тарахтелка. Иоаниты! Кой черт расплодил их в Самаре? Откуда взялся здесь орден иоанитов, мальтийских рыцарей-крестоносцев? И почему его должны запрещать, если иоаниты — католики? Э! В голове у Холерии ералаш, вот и несет чушь».

А она тем часом вскочила проворно с колен и ну нахваливать свою общину. Только среди избранников божьих познаша истину и научишася богоугодной жизни от пришедшего на землю Христа — батюшки отца Иоанна. Грешников в обществе — ни боже мой! Святые угодники, чистоты невинной праведники.

— Сердцем принимаю, Евдоня, истинное учение, а рассказать по-умному не умею. Ох-ох-ох! Дал бы бог тебе послушать архистратига Михаила, — качала тетка головой в блаженном восторге, сложив перед грудью молитвенно руки. Она так нахваливала свою веру, что Евдокима начало разбирать любопытство.

«Ну ладно — тетка. Что с нее взять? Забитая, измордованная душевно тридцатипятилетняя женщина. Не спасла ее церковь от распроклятой жизни, так она к иоанитам ударилась, не разбирая что к чему. Но Анисья!