Иван Арсентьев - Буян

В купе затеяли спор, начатый еще во время весенней забастовки.

— Частная борьба за восьмичасовой рабочий день на отдельных предприятиях — чепуха! — доказывал Кузнецов. — Подобной пустой возней пролетариат лишь растрачивает свои силы, а они нужны для всенародной войны с царизмом. Свалим самодержавие — и все экономические требования народа будут удовлетворены.

Кузнецову возражали делегаты-железнодорожники:

— Если мы отступимся от своей программы, — враги воспрянут духом.

Интеллигентный представитель союза — румянощекий чиновник, поглаживая колени, сказал раздумчиво:

— С этим восьмичасовым днем еще много хлопот впереди. Боюсь, как бы рабочие сами от него не отказались. Заработок-то упадет?..

«Рабочий день, повышение жалованья, страхование… О земле — ничего», — подумал Евдоким с неприязнью и вышел в коридор. — А ведь и на самом деле может так быть: удовлетворит правительство интересы этих делегатов, и они забудут про Учредительное собрание и про демократическую республику. Нет, как ни говори, а наши мужики буянские глубже видят и понимают что к чему. Возьмут власть — значит, все возьмут».

Евдоким стоял у окна, глядел на хлопья пара, отброшенные ветром до середины полосы отчуждения, на мелькающие снизки грачей меж столбами, на полоски нив, кажущихся издали кусками ржавого железа.

«Нет, — думал он, — я не остановлюсь на полпути. Если революция не дает мне земли — я сам ее возьму. Сметем всех, кто помешает. И тогда»… — Евдоким усмехнулся мечтательно. Позавчера Аннушка посмотрела на него глубокими потемневшими глазами, затуманилась думой, видно, старалась сказать свое, тайное, особыми словами, но не смогла, прошептала только, припав головой к его плечу: «Понесла я от тебя, Доня… Сын, будет, чую…» Вот оно как! Неужто на самом деле сын Евдокима Шершнева родится гражданином свободной России? Верилось и не верилось.

Из кармана куртки торчала бумажка. Евдоким развернул ее. Это листовка, которые раздавали в городе перед отъездом. «Вставай, народ рабочий!» — называлась она. В ней писалось о расстреле демонстрации 13 октября возле почтамта.

«Революционный пролетариат Самары обращается ко всем рабочим России с призывом вооружаться и восставать за свою рабочую волю».

В листовке слово и к крестьянам:

«Идите с нами, рабочими, отвергайте Государственную думу! Несите силы, деньги, оружие для восстания!»

А в конце оригинальная приписка, похожих на которую никогда раньше не встречалось.

«Так говорю я вам, товарищи, именем Самарского пролетариата. Все, к чему зову, — решено на многотысячных собраниях». И подпись: «Председатель собрания революционной Самары, член РСДРП».

— Шура! — позвал Евдоким Кузнецова и, когда тот вышел в коридор, спросил, показав листовку:

— Это кто же такой — председатель революционной Самары?

Кузнецов поморщился.

— Да «Варенька», будь он неладен… Чертов авантюрист… Издал без санкции комитета от своего имени. Двадцать тысяч! Вот и расхлебывай теперь…

— Он не рабочий?

— Студент бывший. Застрял в городе и в момент стал трибуном. Любимый оратор на всех митингах. Самообладание у него — что надо! Никогда не теряется — тут надо отдать ему должное. А нашим медноголовым мещанам обязательно божок нужен. Побегут скорей за популярным оратором, чем за партией. Я уверен: этот «Варенька» — скрытый поклонник учения о первенствующей роли личности в истории, в наполеончики метит… Ну, мы еще займемся этим «трибуном».

Кузнецов откровенно осуждал «Вареньку», а Евдоким помалкивал. Как бы Шура ни крестил таких людей, — они нравились Евдокиму своей независимостью и отвагой. А что? Свобода так свобода!

Поезд приближался к станции Довлеканово. Делегатов еще в Самаре предупредили, что на линии неспокойно: в Кротовке скопились пассажирские поезда, пассажиры выхлестали в буфете вино, а сам буфет разгромили. На станции Толкай разогнали стрельбой охрану и служащих побили. Саму Уфу тоже лихорадит черносотенный террор. Однако поезд пока что двигался без препятствий. Прошел и Довлеканово, не подозревая, что начальник станции, до стачки бешено наживавшийся на погрузках зерна, послал по линии устрашающую телеграмму:

«Поезд анархистов-головорезов, вооруженных до зубов, направляется в Уфу, чтоб захватить город и разоружить гарнизон».

Утром, когда состав миновал мост через Белую и до Уфы оставалось версты три, ход поезда резко застопорился.

Евдокима швырнуло вперед, он выругался, потирая ушибленное место.

— Чертов машинист! Пьяный он, что ли…

— Может, тебе князя Хилкова подать?.. — подковырнул его Кузнецов и выглянул в окно. Паровоз шипел, окутавшись паром, поезд едва полз, а к нему бежали шеренгами солдаты с винтовками наперевес.

Вдруг раздался взрыв, за ним еще, еще. Лязгнули буфера, поезд дернулся и встал. Наступавшее войско вмиг повалилось на землю, залегло.

— Кто-то бросил бомбы!

— Товарищи, пр-ровокация!

Делегаты выхватили револьверы.

— Не стрелять! — раздались встревоженные голоса. — Здесь какое-то недоразумение!..

Солдаты лежали вдоль полотна, рабочие толпились в дверях вагонов, и никто ничего не понимал.

Из поезда выскочил румянощекий чиновник из союза железнодорожников, подался к офицеру, маячившему в отдалении. Офицер ответил, что у него приказ не пропускать состав в город, и пригрозил:

— Если бомбометчики посмеют бросать бомбы еще, я атакую поезд.

Делегаты только руками развели. Но вот на полотне показались, жандармы. Начальник объяснил пехотному офицеру, что он, ротмистр, приказал положить на рельсы петарды, но не успел предупредить солдат. Колея впереди разобрана.

Посматривая подозрительно на делегатов, жандармский начальник приказал своим обыскать вагоны. Те — рады стараться — пошли шарить по всем вагонам, совали руки в мешки с мукой — искали динамит, вскрывали ящики с мылом — нет ли пулеметов. Все облазали, обнюхали — тщетно. Пришлось свинчивать рельсы и пропускать поезд в Уфу. Там загнали его в дальний тупик, и охрана разошлась.

Делегаты посовещались и, разбившись на три группы, пошли в депо искать членов станционного комитета.

Кузнецов с Евдокимом отправились в мастерские, где надеялись встретить пикет забастовщиков, но вместо деповских рабочих у ворот стоял солдат-киргиз.

— Нэлза! — закричал он. — Стой, ухады!

— Ты чего шумишь, бабай? Нам нужно кого-нибудь из стачечного комитета, — сказал Евдоким как можно дружелюбней.

— Никаких стачка, ухады!

— Ну его, пойдем в город, — сказал Кузнецов, — у меня есть адресок…

Вышли на перрон, там пассажиров — видимо-невидимо: снуют из конца в конец, поругивают забастовщиков и царя, и чугунку, и всех вместе. Направо и налево уходила колея, теряясь в туманной мгле. Грязное небо опустилось чуть ли не до громоотвода водокачки, испуская на косогоры какую-то слизь. Железная дорога напоминала гигантские часы, у которых оборвалась гиря. Внутри все вроде исправно, колеса и шестеренки на месте, а механизм бездействует: не стало силы, которая дает ход.