Иван Арсентьев - Буян

— Так его, Лавра, еще нет… — отозвался рассудительно Порфирий Солдатов, — собрания-то…

— Значит, надо управлять собой самим! Довольно клевали нас, поклюем теперь мы! Рычать будем! — восклицал, загораясь, Щибраев.

Собрание задвигалось. Пристань колыхали волны, палуба опускалась, под днищем хлюпала вода. Щибраев, волнуясь, торопливо бросал горячие слова, которые вынашивал долгими бессонными ночами, и гулкое эхо дебаркадера своим многократным повторением как бы вколачивало их убедительную силу в головы сидящих. И Евдоким видел, что лица людей светлели, как светлеет небо, откуда свежий ветер сдувает дымные тучи.

Крестьянам ничего не нужно было выдумывать: десятилетиями накапливались обиды, одолевала нищета, поборы, обман. Все это тяжелыми гирями висело у каждого на шее, отравляло ядом дни жизни, и не было от этой отравы никакого спасения. Лаврентий говорит: нет мужицкой задачи. Да, на бумаге нет, но у каждого в голове думка, как одолеть то, что стоит поперек жизни.

Заговорил маленький Ахматов:

— Родимся, живем мы, братцы-граждане, на земле дедовской исконной, а земли той сроду не видали. И если мы пойдем к народу с задачей без земли и воли…

— Многие ждут, что Дума скажет, — перебил Жидяев.

— Ду-ума! — воскликнул Щибраев. — Заберись на полати, укройся с головой зипуном и рассуждай со своей бабой о свободе, о земле — вот тебе и Дума… Скоро вот выборы старшины волостного: как, мужики, думаете?

— Опять выберем, как выбрали давеча в Ставропольском уезде гласных… — подал голос, ухмыляясь в пышные усы, Гаврила Милохов.

— А что там, в Ставрополе?

Милохов вынул бумажку, прочитал:

— А то там, что выбрано пятнадцать гласных, а из них двенадцать таких: Авраам Савкин, зять его Потап Власенков, шурин его Ульян Паршин, внучатый племянник его Максим Деркалов и вся остальная родня. Все уездное хозяйство оказалось в руках Савкина.

— А у нас в уезде разве не так? — спросил Антип Князев.

— Настало время пресечь это, — заговорил опять Щибраев, встряхивая головой. Согласованный гул единомышленников зашастал непривычно по глухому трюму, отскакивал от бортов, от палубы и возвращался к Щибраеву радостным благовестом, гласящим о рождении на русской реке неведомого, нового.

Когда Лаврентий закончил речь, встал Солдатов, откашлялся:

— Так и поставим в нашем законе. Перво-наперво правительства не признавать и не считаться с его законами.

— Защищать народную свободу силой оружия! — подхватил громко Земсков.

— Подчиняться только народному съезду!

— Разделить землю на началах уравнительного пользования…

— Обязательное начальное образование…

— Церковные дела!.. — сыпались возбужденные голоса. А крутые волжские волны, раскачивая пристань, как бы сбивали своими крепкими толчками слова разных людей в плотные ясные мысли.

Так бурной ночью на дне мрачного трюма плавучей волжской пристани родилась в России мужицкая конституция: «Временный закон по Старо-Буянскому народному самоуправлению».

А наутро, испуская глухой рев и шлепая плицами, буксирный пароход потащил дебаркадер в Самару. Сопровождать его до затона Князев поручил Евдокиму. В кармане пиджака тот вез проект «Временного закона», чтобы показать его членам Самарского комитета РСДРП.

Косой чичер хлестко бил в стены надстройки. Ветер дул на совесть, покрывал шероховатой сединой поручни, борта, распоры. Евдоким, укрывшись в каюте шкипера, поглядывал на левый мглистый берег, на чаек, видно, уже последних, что хохлились на пустынной палубе: хвосты их от порывов напористого ветра раздувались и выворачивались, как зонтики, наизнанку. В печке, потрескивая, горели сухие чурки.

Евдоким сидел на полу перед огнем и думал. Он все еще оставался под впечатлением вчерашних событий. Из черного трюма вышли буянцы на свет с глубокой верой в то, что пришло, наконец, время ставить на свой жизненный корабль новые, крепкие, чистые паруса, которые понесут его к светлому небосклону.

Буксир загудел почему-то часто и зычно. Евдоким подкинул дровишек в печку, вышел из каюты. Небо и река сливались, забрызганные серой пылью леденящего ситничка. Подвывало в снастях, черный дым клочьями срывался с трубы буксира и, раздерганный ветром, тут же бесследно исчезал. Берег окаймляла грязно-белая крученая лента пены, выше тянулись по-осеннему поредевшие обнаженные леса. Пониже Студеного оврага посреди глухой заводи, точно на черном стекле, быстро кружились красные листья осины.

«А ведь если придерживаться теории, то начинать следует не так и не с того, с чего начинали буянцы», — раздумывал Евдоким. И тем не менее, их азартная вера в торжество мужицкой правды увлекла его и все сильнее притягивала своей смелостью и новизной.

Евдоким вернулся в каюту. Пароход натужно пыхтел, да потрескивали не то дрова в печурке, не то сам старик дебаркадер. Волга была пустынна, лишь вдали, видать, к Рождествено, правила одинокая лодка. Евдоким позавидовал смелости неведомого волгаря, пустившегося в плаванье в такой ветер. Не так ли плыл десять лет назад молодой Ульянов с товарищами своими в Царевщину? Впрочем, буря тогда, как рассказывали, была куда сильнее. Отрадно сознавать, что не переводятся на Руси храбрые люди.

Буксир тащился недалеко от берега, а обгоняя его, почти у самой воды, летела стая полуслепой от ненастья свиязи. Упрямые птицы, они нравились Евдокиму, в их поведении, казалось, было много разумного, достойного подражания.

Евдоким отгонял от себя со смутной тревогой мысль, что за пределами Буяна существует огромная враждебная империя с ее дикостью и мраком. «Опыт человеческий утверждает: кто хочет научиться плавать, тот никогда не должен плавать с бычьими пузырями… — говорил себе Евдоким. — Великая сила примера заставит по-новому циркулировать кровь деревни».

Гремучее, беспокойное время…

Оно заставляло Евдокима внимательнее присматриваться к политическим событиям и переводить их на язык обыденной жизни. Его тревожило, что затеянное буянцами может остаться в неизвестности.

«Тьма не любит света. Виноватый боится гласности. Царю чуждо горе народное. Потому в России и нет свободы печати, как в Швейцарии, где Ленин издает свои книги для русского народа, обличает в них несправедливость жизни. Без свободы печати народы останутся навеки рабами власть имущих».

Так думал Евдоким, беспокоясь о судьбе задумки своих земляков.

Подождав, пока каптер пересчитает имущество плавучей пристани, и получив от него расписку, Евдоким отправился в город. В затоне ему сказали, что стачечный комитет и представители рабочих союзов помещаются в Пушкинском народном доме на Москательной улице. Поднялся по Алексеевскому спуску, пересек Дворянскую, и запахи жареного щекотнули ноздри. Евдоким глотнул голодную слюну, свернул налево, в «Кафедралку» — пивную, куда качали пиво по трубопроводу прямо с завода фон Вакано.