Иван Арсентьев - Буян

— Не надо мне знать, а то постарею быстро, — попробовал Евдоким изменить разговор, но Анна не приняла шутки, отрицательно покачала головой.

— Нет, слушай, — проговорила она звенящим от ожесточения голосом, и глаза, недавно полные слез, заискрились сухо. — Тогда, помнишь, на пасху ты хмельной был… Взял меня… А я ведь баба. С пятнадцати лет баба! Слышишь?

«Желтобилетница? Проститутка?» — ударило зловеще и больно в голову Евдокиму, и точно чья-то невидимая рука толкнула его с кровати на стул. Ссутулился, втянул глубоко воздух с тонким ароматом духов «Поцелуй Амура», исходившим от кружевной сорочки, поежился.

Все кругом было по-прежнему: тикали шепеляво ходики, голубели под лунными лучами руки Анны, но в темноте появилось что-то еще — нелепое, уродливое. Тяжелыми толчками входили в сознание горькие слова Анны:

— Родной отец меня продал… Отец! За триста рублей продал, проклятый! О, господи! В Коврове жили тогда, чиновником, служил… — Анна повела плечами, словно зазябла, подтянула одеяло до подбородка. — Двенадцати еще не минуло мне, как умерла мама. С той поры и пошло все вверх дном. То человеком был и по службе на хорошем счету, а тут докатился до того, что выгнали вон. Кажись, остепениться бы, а ему ничто. Одно на уме — кабак. Другие дети горюют: нет у них матери родной — мачеха. А я молилась ночами, чтоб отец мачеху привел, хоть какую. Да где там! На него и не смотрел никто, кому сдался пропойца-колоброд! Сутками домой не являлся, все пропивал, меня, девчонку, в платьице, одном оставил. Сколько, бывало, сидела голодной-холодной, слезами умывалась! Хуже собаки бездомной жила. А сама росла. Росла как на дрожжах, тельной становилась себе на беду. Видать, природа такая, в мать пошла. По возрасту моему подбористей меня не было, а ходила в обносках, в тряпье не хуже нищенки. Спасибо учительнице Прасковье Никитичне — добрая была душа: то платьишко справит, бывало, то обувку какую ни есть, то платочек. Любила меня. Хорошо я училась. Как приедет инспектор, так меня первую отвечать… Одежонку ту у соседей прятала, чтоб, не дай бог, отцу на глаза не попалась: утащит и пропьет.

«Зачем я это слушаю? — мелькнуло в мозгу Евдокима. — Встань, уйди!» Но он сжал почему-то в себе это желание, словно надеялся на какое-то чудо, которое превратит эти мучительные минуты в дурной сон и все станет по-прежнему. Как из-за стены, доносились к нему слова Анны:

— Замечаю в одно время — изменился будто отец. Пьянствовал, правда, но мертвую не тянул, как бывало, и со мной ласковей стал. Оглядит с ног до головы и потирает руки. «Скоро, — говорит, — Анюта, разбогатеем». «С чего богатеть-то?» — думаю. Приходит он как-то и велит собираться в Нижний на ярмарку. Усмехнулась я, спрашиваю, чем торговать, чего покупать будем? Где серебро-золото наше? «А это, — говорит, — дура, что по-твоему, не золото?» И на руки свои показывает. «Да, — думаю, — золото, только дрожит оно от пьянства злого, как ртуть». А он свое: «Руки да голова мои такие, что всяк нуждается на ярмарке. Тому — прошение, тому — документ торговый какой…»

Стала я собираться, хотя и собирать было нечего. А на сердце такая вдруг тоска-кручина прилипла, будто не на ярмарку, а на погост меня везти хотят. И верно: не обмануло вещее. Остановились в Нижнем в нумерах. Дня два прошло, вижу — у отца деньжата завелись. Повел меня в ряды. «Выбирай, — велит, — одежку и обувку самую лучшую». А что я видела хорошего? Веб же принарядилась. Глянула в зеркало, и радостно стало: барышня, думаю, и только! «Погоди, еще не то будет! — пообещал отец. — Вот только сходим завтра в одно место…»

Анна, поникнув, замолкла, стала похожа на жалкую белую птицу, залетевшую в чужой угол от страха. Потом вдруг заторопилась, словно хотела скорее досказать до конца, сбросить тяжкую ношу, которую носила долгие годы.

— На другой день поутру повел меня отец в какую-то лавку. Приказчики зыркают нахально глазами то на меня, то на отца и ухмыляются. Меня стыд до пяток пробирает, но терплю, думаю, чай с отцом пришла, делом ему помочь. Выходит тут купец, здоровенный, чернобородый. Отец ему кланяется в пояс, а он кивнул на меня, спрашивает: «Твоя?» — «Наша-с, ваше степенство… Дочь, в девичестве пребывающая». — «Ну-ну…» — говорит купец и уводит отца куда-то. Осталась я одна, стою ни жива ни мертва. Отвернулась, в окно стала смотреть. А приказчики, точно жеребцы, ржут во все горло. Наконец вышли купец с отцом: Глаза у отца масляные. От мадеры, думаю, уладил, значит, дело. А купец говорит: «Добротный товар, почтеннейший, здесь не держим, так что милости просим в нумерок…» И называет гостиницу.

Идем мы домой к себе, отец все хихикает да руки потирает — рад чему-то до смерти. Важный — куда тебе! А как ударили к вечерне, взял извозчика, поехали в гостиницу. Вошла я и ахнула: никогда не думала, что бывает такое на свете. Музыка играет, цыгане поют, девки полуголые пляшут, купцы шлепают их по ляжкам — дым коромыслом. Оторопела я, а отец повертелся туда-сюда и шепчет: «Смотри, Анюта, исполняй все, что ни скажет тебе Потап Максимович. Это ба-альшой человек! Угодишь ему — заживем с тобой не так!» Хотела его спросить, что мне делать-то, но отец отмахнулся, постучал в какой-то нумер. Заходим. Стол накрыт, и чего только на нем нет! Налил купец отцу водки, а мне красного: пейте! А я и видеть-то вино не могла, не то что в рот взять: столько из-за него горя натерпелась! Но насели отец с купцом: пей и никаких! Что будешь делать? Наказывал отец исполнять все, что ни скажет Потап Максимович. Выпила я, и пошла голова кругом. Не знаю, когда и куда исчез отец — я граммофон слушала в углу. Но только он ушел и… погибла я… Кричала, отбивалась, иконку сорвала со стены, в ногах у купца валялась, молила пощадить мою жизнь молодую, жаловаться грозилась — ничто. «Жалуйся, — смеется купец, — у меня бумага от твоего родителя, хе-хе! Заплачено сполна, ассигнациями триста целковых, видишь?»

Как услыхала я про бумагу, так словно обезумела и чувств лишилась. До утра мучил меня он, одежду на клочки изодрал, потом новую кинул, дорогую, говорит: «Иди, красавица, с богом к родителю своему, а то заждался, поди…» И вытолкал за дверь. Пошла, как собака побитая. Не плакала, только тряслась. Как-то разом решила: куплю нож и зарежу поганого купчину и отца-мерзавца заодно. Сунулась на базар, а денег ни гроша. Потащилась не знаю куда, сама не своя, все во мне опрокинулось, рухнуло. Зачем жить дальше? Нет у меня никого, нет у меня ничего — враги одни кругом, и я меж них, испорченная. Не к кому мне голову приклонить, сиротина, одна дорога — в омут. И пошла к Волге. А на дороге народ толпится и городовой рядом. Поглядела — отец лежит. Черный весь, как земля, и пена на губах. Умер, говорят, от перепоя. Закричала я не своим голосом и побежала от него. Догнали, в участок повели на допрос. Потом документ дали, что сирота я несовершеннолетняя, и двадцать рублей под расписку — все, что осталось от трехсот. Да… Не вытерпел, видать, бог поругания, над несчастной, наказал злодея. Не знаю, где и зарыли его. Надумала я тогда искать купца — другого злодея-обидчика, но его и след простыл. Только и узнала, что самарский он. Сказала себе: я пропащая, но и ему житья не будет! Под землей найду, прославлю на весь свет, перед женой-детьми опозорю. И нашла. Только отомстить не отомстила: купец оказался вдовцом и вообще… Пригрозил мне: «Если посмеешь скандалить, скажу приставу Днепровскому, он тебя за-дрючит туда, куда Макар телят не гонял. Как смеешь ты заниматься непотребными делами без желтого билета?» Это я-то, пятнадцатилетняя девчонка!