Иван Арсентьев - Буян

— Туда садись и нишкни.

Евдоким закрыл форточку, зажег спичку и бросил вверх так, чтоб видно было издалека. Выждал чуть и нырнул в щель между створками ворот. Тут же из темной подворотни на противоположной стороне выдвинулись двое, прошли до угла походкой поздних гуляк и так же незаметно скрылись в воротах типографии. После Досифея с Федосеем то со стороны Алексеевской площади, то со стороны гостиницы «Бристоль» подходили люди и, поравнявшись с воротами точно сквозь землю проваливались. Напоследок, крадучись, проскочили еще двое с небольшими чемоданами в руках.

— Кажись, все… — прошептал Кузнецов. — В случае тревоги отходить туда, — показал он. — Я поставлю пожарную лестницу к сараю. По крыше — на ту сторону и через двор на Саратовскую улицу. Двор не запирается. Ну, ни пуха…

Вытащили револьверы и через темный дворик с черного хода вбежали в здание.

Яркий свет… кипы белой бумаги… стук печатных машин… Люди в черных нарукавниках, в черных халатах застыли. Угрожающий вид вооруженных пришельцев привел всех в замешательство.

— Эксы!.. Эксы!.. — раздались испуганные голоса.

Досифей и Федосей остались у входа, остальные понеслись дальше, в наборный цех. Евдоким только двери считать успевал. Клетушка метранпажа… помещение корректоров… кладовая… Дальше он бежал один до вестибюля, где возле телефона сидел дежурный. Не успел тот опомниться, как его уже вели в кабинет ночного редактора. Туда же доставили и рабочих — человек сорок. За дверью стал часовой. Метранпаж начал было громко возмущаться, но на него цыкнули и отвели под конвоем в печатный цех работать. А там уже извлекли из чемодана сверстанные заранее наборные полосы прокламаций, и работа пошла… Мастер-печатник поставил их на машину, проверил оттиски, включил и — успевай только, подкладывай бумагу!

Было три часа ночи, когда Федосей, набив полмешка готовыми листовками и прикрыв их сверху «Самарской газетой», вышел во двор. Кузнецов поджидал в тени у запертых ворот. Помахал Федосею обрадованно, шепнул:

— Если привяжется городовой, говори, мол, «Самарскую газету» несу на вокзал. Стреляй только в крайнем случае. Дойдешь до Почтовой, семнадцать — там тебя встретят. Валяй!

Федосей исчез, а спустя четверть часа появился Досифей. Затем один за другим выходили остальные с объемистыми пачками и мешками. Кузнецов направлял их по конспиративным адресам, и они спешили сдавать «продукцию».

Уже совсем рассвело, когда через черный ход выскочил Евдоким, разбив предварительно трубку телефона и высыпав в мешок три кассы шрифта. На Дворянской улице сновали уже дворники в белых фартуках, с бляхами на, груди. Кузнецов показал Евдокиму, что на улицу нельзя, направил его к пожарной лестнице, приставленной к стене сарая. Евдоким взобрался наверх, поглядел в соседний двор и, убедившись, что там никого нет, опустил мешок и спрыгнул сам.

Кузнецов с дежурившим в сторожке товарищем заперли сторожа на замок, вышли на улицу и как ни в чем не бывало разошлись в разные стороны.

На востоке все шире занималась желтая заря, и колокольня собора ярко сверкала в сизом утреннем небе. Тополя и клены порыжели от засухи и уже наполовину уронили листья. Евдоким, оставив слева пустынную Соборную площадь, свернул в сторону Почтовой. Здесь было совсем тихо: еще не звенели вагоны конки, не гудели гудки заводов, скликающие рабочих на смену, только листья, пахнущие по-осеннему печально, шуршали под ногами.

Вдруг в какой-то из церквей ударили к заутрене, а когда Евдоким приблизился к перекрестку Сокольничьей и Алексеевской, где жила тетка Калерия, уже звонили во всех тридцати самарских церквах. В доме тетки двери и окна на запорах, но со двора уже потягивало уютным дымком самовара. Встал на углу, посмотрел через улицу на дом купца Кикина, покачал головой: «Семейка… Отцы и дети… Отец — черносотенец, дочь — сектантка, сестра ее — социалистка. Нелепость. Отчего? Смятенье душ? Мятежный зуд от дурной крови? Или жизнь так уныла, что бросаются, где позаковыристей? А, пожалуй…» — отмахнулся Евдоким, не желая думать.

Мимо прогромыхала телега с сеном, видать рождественская, из-за Волги, за ней стлался легкий аромат трав. Наверху сидел мужик. Поглядел на Евдокима полусонными глазами и отвернулся.

Спустя четверть часа Евдоким подошел к заросшему кленами дворику, тронул калитку — не заперто. Проскользнул тихонько во двор, поднял глаза на знакомое окно. Занавеска вздрогнула, сдвинулась в сторону, показалась голова, повязанная белой в крапинку косынкой. Анна узнала его, пошла отворять.

Вошел, положил мешок у двери, хотел поцеловать Анну, но почему-то не осмелился, снял фуражку, поздоровался.

Она не ответила, стояла и глазела на него радостно и чуть застенчиво, вдруг, спохватившись, принялась торопливо запахивать на груди халат.

— Уж думала, не стряслось ли чего, не дай бог… Сердце изболело ожидаючи… — выдохнула она устало, словно истратила все свои силы на ожидание.

Евдоким видел: она рада его приходу и не скрывает этого. Лицо ее, возбужденно румяное, за лето изменилось, посмуглело, веснушки исчезли. Он сказал ей об этом.

— Ты забыл… — смутно усмехнулась и вдруг со строгой требовательностью спросила: — Почему так долго не был?

Евдоким не ответил. Разве она не знает? Анна блеснула глазами и отвернулась обиженно.

У соседей захлопали двери, кто-то прошел под окошком тяжелой поступью. Заплутавшая оса жужжала-билась об оконное стекло.

Анна подавила вздох, и от этого придушенного в сердце признания стала Евдокиму еще ближе, необходимей. Ступил к ней, заглянул в покрасневшие от бессонницы глаза, погладил горячее плечо. Она чуть отстранилась, растроганная лаской, сжала лицо его в своих ладонях, пахнущих чистотой стиранных вещей, поглядела словно издали.

Десятки раз слышала Анна от искушенных товарок-прачек откровенные речи про любовь, про мужчин. Бесстыдные подробности и слова невольно задерживались в ее памяти и не давали спать по ночам. На улице мужчины оглядывали ее масляными глазами и озорно похрюкивали, а она отворачивалась, мучаясь мыслью: «Неужели только так и бывает меж людей? Неужели целая жизнь проходит между корытом да кроватью?» Ей было жаль себя и обидно за товарок, когда они опять и опять рассказывали о своих случайных любовниках, и вместе с тем почему-то разговоры их тяжело волновали. Остро помнилось свое, страшное, что годами черной болячкой ныло в душе.

Все изменилось с той весенней ночи, когда в жизни Анны появился новый человек. С какой-то внезапной жалостью и участием отнеслась она к обиженному, бесприютному парню, а он…

С горечью и презрением выгнала его Анна вон. С той поры стало еще сиротливей. Тревожило ощущение, будто сама виновата в своем постылом одиночестве. В душе все еще жила надежда на счастье, надежда, надломленная подлыми людьми, и Анна хваталась за нее, как утопающий за соломинку. Когда же, израненный, бездомный, он появился вновь и попросил помощи, в сердце Анны еще сильнее, еще требовательнее застучало нетронутое чувство, не находившее ни выхода, ни применения.