Иван Арсентьев - Буян

Подходя к своему дому, Евдоким увидел на крыльце что-то белое, похожее издали на снеговую бабу. Приблизился, узнал сестру Надюшу. Она сидела на ступеньке в белой кофточке и белом платке на голове.

— Сумерничаешь в одиночестве? — спросил со смешком.

— Скучно… — пожаловалась она, вздыхая.

— Пройдемся на Кондурчу, погуляем…

— С тобой?

— Гм… Иди с принцем датским, если со мной не хочешь…

— С принцем… Комары там, — протянула она капризно, но встала. Пошли по дорожке, исхоженной сотни раз: Надюша впереди, Евдоким — за ней. Было лунно. Густые ивы стояли, понурясь над рекой, словно раздумывая, не омочить ли свои седые волосы в синеватом, едва приметном течении речки? На том берегу от самой воды возвышались свинцовые стволы осин, как пустые веретена на заброшенной ватермашине. Во всем: в листве деревьев, в тенях на земле, в воздухе преобладал мутно-синий цвет.

Надюша сломала ветку и отмахивалась от назойливо ноющих комаров. Она двигалась какой-то непривычной коровьей походкой, какой раньше Евдоким у нее не видывал. Подумал недоброжелательно: «Подделывается под кого-то…» Он зашагал шире, пошел рядом с ней. Заглянул в лицо. Надюша покусывала губы, серо-синенькие глаза в полумраке казались обиженными. Евдоким, ожидавший удобного момента для разговора по душам, решил, что нынче, пожалуй, самый раз. Сказал:

— Значит, скучно, говоришь? А почему бы не сходить тебе к Арине? Отчего ты их чуждаешься? Возгордилась, что ли?

— Кто это говорит?

— Родня… Сваток Силантий, например…

— А-а… — протянула Надюша и замолчала опять. Из-за того, что она уклонилась от разговора о Тулуповых, у Евдокима сразу упало настроение. Видимо, все-таки Надюша не знает подробностей жизни сестры. Да и нужно ли знать? То, что она не ходит к Арине, можно объяснить простой завистью. Завидует сестре, а больше того — Силантию. Завидует до ненависти, как всякий неудачник — счастливчику, которому в жизни все удается, все достается. И, продолжая свою догадку уже вслух, надеясь втайне, что слова его будут приятны для Надюши, для ее самолюбия, он сказал, поглаживая благосклонно ее руку:

— Старый мироед привык в грязи копаться и Арину втянул в грязь.

— В какую грязь? — встрепенулась Надюша, останавливаясь, словно испугавшись.

— Ты что, не понимаешь?

— О господи! — вскрикнула она и отшатнулась. — Сплетни уже ходят? Ты слышал от кого? — схватила она его за руку. И тут Евдоким понял: сестра все знает.

— Да, — сказал он сурово, — мне стало известно…

Надюша закрыла лицо руками, замерла.

— О господи, помоги хоть ты им отлюбить свое, продли их счастье… — зашептала она умоляюще-страстно, подняв глаза к небу. — Ведь только что и свету увидели! Да разве люди допустят чужое счастье! Помоги ты им, господи!

Евдоким засопел смущенно. «Что она бормочет? О ком? Кажется, Надюша заблуждается не меньше, чем заблуждался я тогда, стоя в коридоре на одной ноге, как аист на болоте… Но теперь-то я знаю правду!» И он, еще минуту назад стеснявшийся говорить Надюше о связи сестры со свекром, с какой-то мгновенной гадливостью воскликнул:

— Арина не с мужем живет, а со старым бурдюком Силантием. Вот до какого уродства дошла!

Надюша закусила губы, словно боясь крикнуть что-то. Глаза широко открыты, в них раздражение и упорство. Вдруг нахохлилась, как курица, заговорила с досадой, сердито:

— Дурак! Судья сопливый! Да что ты, несчастный, понимаешь в любви человеческой? Как можешь ты подло думать о родной сестре? Ты ей в душу заглядывал? Ты ее горе мерил? Любит она! Она, она полюбила! И ее любят. Нежданно-негаданно счастье вышло — дай бог тебе такого!

Евдоким таращился на нее с гневным изумлением: то, что он слышал, не просто оскорбляло его, но оскорбляло вдвойне, потому что говорила это его сестра Надюша, выдержанная, скромная девушка. Теперь от ее слов по всему, кажется, телу пошло тупое нытье. Хотелось крикнуть что-то злое, но Евдоким только всего и сумел, что спросить растерянно:

— Да ты, случаем, не рехнулась ли? — и заглянул ей в лицо. Но Надюша продолжала с горечью и жаром, не слушая:

— По-твоему Арина мужу изменила потому, что богатством Силантия прельстилась? Старого бурдюка, так? Да вы, молодые, в подметки ему не годитесь! — рассмеялась она как-то жгуче-ядовито. — Кто сумеет из вас так холить, так нежить, так любить до самозабвения, как он!

— Где уж нам тягаться с махровым снохачом! — буркнул злорадно Евдоким.

— О нет, ты не знаешь: он не такой. Им нелегко. А что он мог сделать? Плюнуть ей в глаза? Сердце не камень… Что поделаешь, если так поздно пришло…

— Да откуда ты знаешь, что им пришло? Арина тебе говорила?

— Знаю. Говорила. Сама знаю. Быть судьей легко. А сгорело в душе все — и того легче. Разве думала Арина, что так станется, когда замуж выдавали? Выла, а шла за Михешку-пузыря. А куда деться? Теперь видел, какая Арина?

Евдоким стоял ссутулясь, как нищий на паперти, так и не израсходовав свою злость. Надюша говорила, и слова ее, взволнованные, отрывистые, острыми шипами впивались в его сознание. Такая страстная, самоотверженная защита Надюшей сестры обезоруживала Евдокима.

Как много изменилось, переломалось за каких-то полтора года! Да где полтора? Еще три месяца тому сам он разве таким был? Однако непонятно, почему все-таки Надюша чуждается тех, за кого так рьяно воюет?

— Поругалась с Силантием. Ругаются и с хорошими людьми. С ними еще чаще, — поспешно добавила она. А почему, из-за чего, — Евдоким так и не узнал. Нет, и после объяснения Надюши он не проникся симпатиями к Тулуповым. Видно, сестры вконец оглупели, кулацкую хватку да мужскую силу старшего Тулупова приняли за… Нет, ничего Надюша ему не доказала. У Арины больше ноги его не будет! То, что сваток уделил из доходов своих некую толику на дело революции, ничего еще не значит.

Раскололся Старый Буян. Распалось родное гнездо…

У «Восточного общества» был пароходик «Тар», не без причины названный самарскими остряками «Тартар». На этом грязном, жутко дымящем «Тартаре» и отправился Евдоким из Царевщины в Самару за оружием. Волга в этот засушливый год рассыпалась на мелкие рукава и воложки, покрылась песчаными косами, словно облысела. Остров Зелененький, повитый дымкой, вытянулся на версты, порыжел в середине. То, что недавно было под водой, теперь окаймляется серой бахромой таловых зарослей. Если смотреть с нагорного берега, остров кажется старым оползнем, отщепленным от кряжа.

Евдоким стоял на носу «Тартара» и смотрел на левый берег, изрезанный глубокими оврагами и долинами. Султанов бугор за Красной Глинкой, где зеленели остатки некогда дремучих дубрав, Коптев овраг, Студеный, серая макушка Лысой горы, Барбашинский овраг… Пароход чахкал, шлепал плицами и кидал кверху черные клубы дыма, закрывавшие временами богатые пригородные дома, разбросанные среди подлесков орешника и березы. Затейливо строили купцы свои дачи: то на мавританский замок похоже, то на венецианский дворец, то на русский терем со светелками наверху, с балкончиками, с раскрашенными ставнями.