Иван Арсентьев - Буян

Не вынесла я обиды, решила исполнить то, что в Нижнем задумала. Помню, праздник был престольный, народ самарский гуляет, а я иду по городу и слезы сами капают. Пришла на Волгу, разделась, крест сотворила и пошла к воде. А там барышни визжат, купаются в панталончиках цветных. Взглянула на них, и колени у меня подогнулись. Я погибаю, а они останутся жить, мутить воду ногами кривыми, солнцу радоваться, а мое тело на дне раки клешнями будут рвать… Жаль мне стало себя — сил нет! Вышла на берег, надела платье, поплелась куда глаза глядят.

Жить было негде и не на что. Пошла стирать по людям, тем и перебивалась. А когда уж очень на сердце накатывало, подкрадывалась ночью к дому купца и била камнями окна. Раз буянила, другой, а в третий вижу — навесил ирод ставни дубовые и псов лютых завел — не подойти. Не отомстила я ему…

Анна примолкла и застыла, глядя на серую рябь кисейной занавески. Евдоким дышал взволнованно, все жилы его были, как провода телеграфные в лютую стужу: дергались, натянутые до предела. Встал порывисто, сжал кулаки.

— Скажи, кто этот гад?

Анна качнула головой, уронила безнадежно:

— Убьешь его? Ну и что? Все они… Всех их надо… Придет время…

Прозрачная голубизна заливала чистую комнатку, подсинивала кружева на сорочке, брошенной на спинку стула. Темнота рассасывалась по углам. Необычайно волнующее чувство наполнило грудь Евдокима.. В нем слились и жалость, и радость облегчения, и едкий стыд за себя. Евдоким опустился на пол и прижался лицом и губами к Анниной руке — маленькой, нежной и сильной.

Антип Князев мотался по Волге, снимал с причалов плавучие пристани и отправлял их в Самару. Навигация закончилась, капитан Барановский спешил собрать свое имущество в затон. Не только камские пароходы сверху, но и местные ходить перестали. Все вокруг застыло, никаких событий, вызывающих внимание, не случалось: над обреченной на голод землей повисло угрюмое молчание. Люди, ученые горьким опытом, привыкшие спокон веков не верить друг другу, таились в своих углах, перемалывали впустую тяжелыми жерновами мозгов беспокойные слухи о разгромах, грабежах. Но и слухи в последние дни стихли, словно время остановилось. То ли мужики бунтовать устали, то ли с новыми силами собирались… И все же, как часто бывает в предгрозье, чувствовались какая-то нервозность и страх перед неизвестными назревающими опасностями.

10 октября ночь выдалась безветренная, но мрачная. С вечера выпала жидкая пороша, но тут же стаяла, и берег почернел. Показалась луна, обросшая желтым цыплячьим пухом, — к непогоде и опять вскоре куда-то пропала, словно не захотела соседствовать с неприютной землей.

Поздно вечером кто-то постучал к Порфирию Солдатову. Павлина выглянула в темное окно и, как всегда, взвилась турманом:

— Иди… отворяй! Антихрист твой…

Вошел, приплясывая, Антип Князев, зазябший до синевы, поздоровался и стал торопливо скидывать с себя верхнюю одежду.

— Бр-р-р… Искупнулся не в пору… Переправы через Сок нет. Пришлось скидывать манатки… Шастал в темноте по дну… — бормотал он, стуча зубами.

— Откуда ты, Антипушка?

— Из Самары, вестимо…

— Храбе-ер… — протянула Павлина язвительно. Князев прилепился спиной и ладонями к теплой печи. Солдатовы следили за ним выжидательно. Явился, точно с потолка свалился, а в чем дело, не говорит, одно бормочет озабоченно:

— Не захворать бы не ко времени…

— Да что стряслось, Антип? — спросил Порфирий.

— Чайку бы, Павлина, а? Гришук-то не спит? Сгонял бы его за Лаврентием да за Николаем.

Вытянув жадно две здоровущие кружки обжигающего чая, Антип кое-как отошел, размяк. Нос маслянисто заблестел. В сенях застучали сапогами Щибраев и Земсков.

— Как на пожар прискакали… — пробурчала Павлина.

Сняли шапки, сели у порога на скамью. Угловатое костлявое лицо Щибраева было угрюмо. Земсков, сцепив пальцы, косил глазом на Антипа. Все понимали: собрал он их в такую пору неспроста. А тот, пряча блеск глаз под лохматыми бровями, вытер распаренное лицо, победоносно спросил:

— Ну, так слышали, братцы?

Мужики переглянулись.

— Скажешь — услышим…

— Началось, братцы!

— Что?

— Всеобщая Всероссийская забастовка! — поднял кверху палец Антип.

— Фью-ю!.. — присвистнул Земсков изумленно-радостно.

— А до наших палестин, как до той Маньчжурии… — поджал губы Порфирий.

— Узнаем, когда закончится… — поддержал Щибраев и нетерпеливо, кивнул Князеву: — Рассказывай, Антип.

— Начали позавчера московские железнодорожники. Их союз. А там пошло, перекинулось на всех. Поголовно захватило. В Самаре нынче — милые мои! — воскликнул Антип и дернул себя за бороду. — Наступает светлый день! Все заводы, фабрики стали, народища на улицах — тьма тем! Ходят толпами, магазины закрывают. Ни городовых, ни казаков, а солдаты гарнизонные тоже ходят с народом. Колокола звонят, как на пасху! В думу городскую на заседание народ хлынул, и как в котле закипело. Студент один, социал-демократ, встал за столом, где думцы сидели, открыл революционный митинг. Выбрали стачечный комитет, к народу воззвание приняли. Требования к правительству. А что по городу! Митинги везде, ораторы в открытую требуют политических прав, земли и свободы. «Почему, кричат, Россия бастует, а у нас в городе действуют правительственные учреждения? Если добром не подчинятся решениям стачечного комитета, мы их силком закроем!» И пошли — кто на телеграф, кто в банк, кто в губернский суд. У меня от радости поджилки задрожали. Пошел со всеми. Впереди — белая простыня, на простыне — призыв: «Бросай работу! Свобода или смерть!», позади — еще. Социал-демократы и эсеры вооружили дружинников, опасаются, как бы погрома в городе не случилось…

— А кто остановку дал России? — перебил Щибраев Антипа. — Партия какая?

— Того не слышал, Лавра.

— М-да… Значит, сам народ.

— Добрые вести принес ты, Антип, обмозговать их следует, — сказал Земсков.

— Вот и давайте решим: в волость ехать или к нам буянцев звать? Дебаркадер пустой на берегу стоит, — предложил Князев.

Посоветовавшись, решили пригласить буянцев на собрание к себе. Утром Земсков отправился верхом в Старый Буян.

О Всероссийской стачке Евдоким узнал от Надюши утром, когда вышел во двор умываться. Одевшись, тут же отправился на село повидать кого-нибудь из товарищей. На улице — небольшая толпа, похожая издали на стаю грачей. Спотыкаясь о подмерзшую, осклизлую сверху грязь, она нестройно двигалась в сторону базарной площади. Над черной толпой красным лоскутом полоскался флаг. На базарной площади тоже негусто курился люд, мелкими кучками сбивались женщины, судачили, взмахивали руками, и от их резких движений вороны, копавшиеся в конском навозе, вспархивали с недовольным громким карком. Толпа на улице задвигалась живее. По шинелям и картузам Евдоким узнал здоровенных учеников ремесленного училища с горы. Они орали хором что-то. Впереди шагал взъерошенный черный фельдшер Мошков, мотая широко длинными руками, словно дирижировал. Из дворов выглядывали озабоченные жители, перекидывались восклицаниями, вкрадчиво прислушивались к гомону. Опережая шествие, бежали ребята и тоже кричали. За ними толпой, как пыль за телегой, тянулись любопытные старухи. Уличное скопление шумным ручьем переливалось на площадь. Картузы, форменные фуражки, шинели ремесленников, малахаи мужиков, платки женщин смешались. Когда Евдоким приблизился к ним, в хмурое небо впились острыми стрелами крики: