Валерий Туринов - На краю государевой земли

«Ну, хоть бы до Якутска дотянул!» — разобравшись с тунгусом, стал злиться Федька почему-то на толмача, на Сёмку.

Затем он уселся на корме дощаника и вцепился в рулевое весло. Он сам брался за него, когда их подстерегали на реке опасные моменты. Здесь нужна была его сила, как раз то было впору только ей. И он почему-то вспомнил про Витимские пороги. О них ему в Енисейске рассказывал Максимка Перфильев. Те-то были покруче вот этих… «Там только чокнутый пойдет!» — вспомнил он слова атамана, который так и не прошел вверх по Витиму. И тогда стали искать новый путь в неизвестные землицы: открыли алданский путь, затем и вот этот, олёкминский. И перед русскими предстал новый край, Амурский, необозримый… И почему-то тут же у него в памяти всплыла Матренка, которую угробил «Чокнутый»… «Ту-ту, курва!»…

— Тьфу ты пропасть! — выругался он; как раз сейчас, не ко времени, покойница напомнила с чего-то ему о себе.

Река пошла круто влево. Вот из-за скалы показался порог, и дощаник потянуло туда, в его горловину. Вперед глядели казаки, а там повсюду были буруны и камни, вода о скалы билась, ей тесно было в берегах… И ледяные брызги… Конца всему не видно было…

— О-о, Господи! — закрестились казаки, вдруг сразу стали набожными.

В бою, на драке, если сгинешь — ничего. А так, в студеной воде, пропадать было подло, не по-христиански…

— Он что же, окаянный, не кончится!.. Акарка, да что же ты, бес, молчишь! — обозлились казаки на проводника.

— Тунгусы ходят по тайге и рек не знают! — прокричал Федька.

— Сёмка по ней ходил! Говорил, верст полтораста так будет!

— Да кто мерил здесь эти версты! Что ни порог, то все с версту, глядишь и три! И злющие, собаки!

— Вот сволочь, Сёмка-то, нет чтобы помереть за порогами!..

— Негоже так о покойнике! Накликаешь беду!

— Да тут не в Бога, в дьявола поверишь! Ха-ха-ха! — расхохотался Потапка.

— Ты, Мухосран, как чернокнижник! Шамана боишься, а Бога — нет! — зло поддел его Пахомка.

— Мухоплев я, рожа! — возмутился Потапка. — Запомни, бродяга!

— Ты всегда будешь Мухосраном! — припечатал его, как заклеймил, Пахомка и не испугался, когда увидел, что Потапка ворохнул плечами.

Потапка был здоровый, но добродушный, не злой и не задиристый, а даже трусоватый. Он прятался за спины казаков, когда ему грозила какая-нибудь опасность.

Пахомка знал эту слабость его и издевался всячески над ним…

Не успели они прийти в себя от одного порога, как уже снова впереди река пошла бурунчиками, а вон уже и завихрений полно…

— Да сколько же их…!

— Кончайте! — рявкнул Федька на Потапку и своего холопа. — Гляди — в порог несет опять! Штаны промочишь, сукин сын! — закричал он Пахомке. — Вишь, что вздумали: счеты тут сводить!.. На берег — и ломайтесь там!.. — и чуть не прикусил он язык от удара под днище, под коргу…

И их дощаник стремительно пошел на разворот, его потащило боком по реке.

Тут ширина была между камнями всего в каких-то семь саженей… И, казалось, сейчас река заткнет их суденышком свою рокочущую пасть… Все казаки попадали на дно дощаника, цепляясь за то, что попадалось под руку… Волна хлестнула через борт, всех окатила ледяными брызгами… Еще мгновение… и потянуло их сквозь узкую щель между камнями… Поток пронес стремительно дощаник еще с версту и выплюнул на плес, на тишину. Река здесь увлекла их дальше, покачивая смиренно на волнах, как будто бы прощения просила за свой минутный гнев.

Дощаник и плоты, что шли впереди него, двинулись дальше, все тем же неспешным ходом, и через две версты они подошли к еще одному порогу…

— Бёс-Урях! — с чего-то вскрикнул вдруг Акарка, от страха выпучил глаза при виде нового порога, хотя тот был коротеньким и неопасным.

Да, там их слегка лишь покачало. И казаки, позубоскалив насчет этого беса, сели в лодку и пошли к берегу, на промысел, за дичью.

— Смотрите, не отстаньте! — предупредил Федька их.

До следующих двух порогов было не менее десятка верст. Они шли один за другим. Вдоль берега там тянулись высокие скалы.

Их, эти скалы, Федька запомнил почему-то, когда шел с отрядом два года назад вверх по этой реке, направляясь на Амур. И сейчас, бросив на бревна кусок оленьей шкуры, он улегся на спину, закинул руки за голову и только теперь почувствовал, как сильно устал. Заныла спина, и напомнила о себе старая рана. Его зашибли еще на походе с Яковом Тухачевским в Джагатах, когда они побили Тарлавку… И почему-то ему вспомнилось, что когда он бесславно вернулся из похода по Оби, то Петька Сабанский той же зимой ушел вверх по Томи, через Кузнецкий острог по реке Мрассу. Затем он добрался до большого озера, Алтынколь [92] Алтын-коль — золотое озеро, Телецкое озеро. , там объясачил телесов, но тоже ушел оттуда, не поставив острога… «А ведь тоже сплоховал!» — со злорадством мелькнуло у него, что не везет не только ему. Но чудно рассказывал Сабанский про то озеро. На зиму-то, как оказалось, оно не замерзает, хотя там, в горах, стоят сильные морозы… Вода прозрачная, вспомнил он, и необычно зеленая… Потом он вспомнил еще, что Абак прислал под нажимом воевод в Томск сыновей Тарлава, своих внуков, Итегменя и Тоймаса. Тех приняли на государеву службу, и они стали ходить служилыми мурзами… «С великими окладами царь вернул им вотчины их отца», — с завистью подумал он, что вотчинка-то это не оклад или поместье там, к примеру… А на следующий уже год Остафей Харламов и Итегмень ездили послами к тому же Абаку…

Его мысли скользнули дальше: в памяти всплыло лицо отца, затем мелькнула Любаша, старшая сестра, все такая же юная, отроковица… Исчезла и она, и его мысли провалились куда-то глубже… Под мерное и легкое покачивание стружка на волнах он задремал… Но вот неожиданно в сознание, сквозь полуприкрытые ресницы, брызнуло лучами солнце, и все чудно заиграло в его голове, мелькнула сетка каких-то мелких разноцветий быстрой строчкой, затем пошли штрихи и замысловатая рябь, и все стало быстро удаляться куда-то… И он провалился в какой-то необычный сон, тот все подходил и подходил, но никак не начинался… И вдруг его тело выгнулось пружиной, уперлось в доски головой и пятками, и так замерло, как мощный дубовый лук… Вот-вот, казалось, выстрелит… Затем дуга ударила о доски всей тяжестью разжатых мускул, стала упруго биться о брусья и о доски… А следом затрещали весла, и весь дощаник задрожал, как будто ударился о камни… Глаза у Федьки закатились, и он забился, пуская пузырями кровавую пену, и замычал утробно, как бык, все тело его тяжко застонало. Ломала его, страшно ломала какая-то неведомая сила…

Гринька крикнул казакам: «Держите его!» — упал на него, обхватил и прижал к доскам, чтобы не молотил он головой и всем телом о дно дощаника… Казаки, помогая ему, налегли на Федьку: придавили его ноги и кулаки; те заходили ходко и шили слепо пустоту, сбивая до крови костяшки, стучали по дощанику и судорожно хватали все… А Федьку била и била о доски все та же злая сила. И казаки едва удерживали ее скопом. Корежила она их сотника, ломала… Вот Гринька изловчился, уселся верхом на эту силу, вцепился в доски и оказался как на скакуне… Подпрыгнул раз, другой, слетел с него… Но нет — опять плашмя упал он на него, всей силой прижимая к доскам… Так продолжалось долго. Казаки вспотели, ругались, Бога вспоминали… Тут подхлестнул всем нервы новый вскрик: «Порог!»… И все метнулись по своим местам, за весла ухватились и шесты… Там, впереди, вновь вспенилась река. Здесь лишь спасет чутье. Никто не знает, чем же грозит им новый скат крутой воды по каменным уступам… Подводная гряда, очередная, осталась позади, но там валун, а вон скала…