Валерий Туринов - На краю государевой земли

До Илимского острога он добрался водой. И как всегда вместе со своими постоянными помощниками: Акаркой и сучкой Куделькой; ту он завел, как когда-то завел себе Лукавку покойный Бурнашка. Сначала они шли по Лене на веслах, а где-то, если не давала быстрина, они с Акаркой тащили лодку бечевой вдоль берега. Кудельку он жалел и никогда не нагружал упряжкой. В устье Муки они наняли предприимчивых мужичков, и те перетащили лошадьми их лодку через волок. С волока же они свалились в устье Туры, а уже оттуда спустились еще 50 верст по Илиму до устья Идирмы. И вот он, Илимский острог.

Их челнок уткнулся носом в каменистый берег, который круто поднимался вверх, а на нем стояли амбары торговых и промышленных людишек.

Акарка сварил в котелке вяленых окуньков, и они перекусили тут же на берегу у костра.

— Что… Иного нет? — пробурчал Федька под конец обеда, вдоволь наплевавшись костлявой рыбой, запил ее ухой, но все так же остался голодным.

— А цыво?.. Ты есь?

Федька промолчал, увидев искреннюю наивность на физиономии тунгуса.

Оставив Кудельку сторожить челнок, они пошли к острогу, когда на церковке за его стенами отбили в колокол очередной урочный час.

Было уже за полдень. Местные жители уже давно копошился на пристани. У амбаров какие-то темные фигуры, сбросив кафтаны и засучив рукава, таскали на горбу мешки и вьюки. Затем очередь дошла до бочек и всякой рухляди.

Острог был маленьким. Внутри все было как на ладони, видны были все постройки, усмотришь сразу общую картину. И было тихо и как-то беспечно: у церковки, над башней, у изб и даже у сторожевой каморки. Вот только деревянные мостки скрипели жалобно под Федькой, когда он шел, переставляя неуклюже ноги, отсидев их за долгую дорогу в тесном челноке.

«Не то что Якутск!» — подумал он с какой-то даже гордостью о своем новом месте службы, сравнивая его вот с этим убогим и крохотным острогом, в который они вошли с Акаркой через единственную проезжую башню. И почему-то вспомнил он далекий Ачинский острог, поставленный когда-то Тухачевским.

— Мда-а! Яков, Яков! — промычал он себе под нос…

Сама приказная изба, хлипкая и низенькая, с покатой крышей, позеленевшей от сырости, была срублена из тонких бревешек и походила на сморщенную старушонку. И здесь же, внутри острога, бродили чьи-то оседланные лошади и щипали скудную траву. У крыльца приказной стояла лавка, на ней сидели два мужика, низко надвинув колпаки на лоб, скрывая свои лица. Встретив глазами Федьку, они также глазами проводили его до самой двери.

В приказной же, за широким столом на толстых ножках, сидел грузный мужик. И даже сидя он выглядел высоким, с длинными и мощными руками. Его темного цвета волосы, несмотря уже на возраст все еще густые, затягивал ремешок, как у иного-то мастерового, только что отошедшего от наковаленки. Короткая бородка, усы свисали вниз, сосредоточен взгляд, нос у него был длинный, продолговатое лицо. Руки он положил на стол и сцепил пальцы, как будто задумался о чем-то и слушал собеседника, сидевшего с ним рядом за столом. Тот же, второй, его товарищ, упер в подбородок кулачок, блестел залысинами, и был похож на подьячего. И Федька понял, что вот этот-то, рослый, и есть хозяин Илимска, Ерофейка Хабаров.

Когда Федька вошел в приказную, то рослый, не меняя позы, скосил на него глаза, остановился взглядом на его лице. И Федька невольно переглянулся с ним, прошел вперед и протянул ему руку: «Пущин, Федор!»

Рослый какое-то время смотрел на него, затем нехотя пожал сухой и узкой ладонью его лапищу и буркнул: «Ярко!»

Федька поздоровался за руку и с подьячим. Остальным служилым в избе он кинул свое обычное: «Здорово, казаки!» — не слушая в ответ что промычали те ему.

Хабаров повел плавно головой, как томная баба, показывая ему на лавку подле стола, мол, садись.

И он сел напротив него.

Ерофейка еще несколько секунд нахально разглядывал его, словно изучал, кто он таков…

«Свалился на мою беду!» — так было написано на его лице.

— Ну что? — промолвил он. — Опять Лодыжинской?

«Как он узнал, что я из Якутска?» — удивился Федька, но не подал вида, что озадачен этим.

— Да, — ответил он и объяснил, по какому делу пришел.

Ерофейка сразу погрустнел, лениво подвигал плечами, зачем-то подергал бородку и встал. Походив по избе, он пригладил ладошкой волосы, присел было на лавку, но тут же снова встал.

— Не поеду я туда, — сказал он и вдруг сорвался на крик. — Один…, по миру пустил! Другой указывает! А что мне?!

— Но Лодыжинский… — начал было Федька.

— Да погоди ты! — поморщился Ерофейка. — Лодыжинской, Лодыжинской! Нечего мне там делать! Сам найдешь! Там, в Косой пади! Казаки, что годовалят на волоке, покажут ее… Там есть густой ельничек. Место приметное. Издали видно. Найдешь затесину, от нее отсчитай на полдень пять саженей… Неглубоко, на полсажень копай. Сруб в яме…

— Ярко, не крути! Велено тебя тащить туда!

— Найдешь, найдешь, Федор! Это легче, чем бабу в темноте! Хи-хи! — ухмыльнулся Ерофейка и похлопал его по плечу: «Мужик ты здоровый, без меня управишься!»

— А кто еще знает про ту захоронку?

— Ну, казаки, что были там со мной! Втроем рубили. Топчило, да этот еще… Паруня! И все.

— А где они сейчас?

— Паруня там же, на Шингале, убит… А Топчило затерялся где-то по низу Амура…

Федька тяжело вздохнул. Дело, что навязал ему Лодыжинский, оборачивалось для него морокой. Ерофейка отказывался напрочь ехать на Тугирский волок, а его люди, с кем он прятал железо и порох, где-то сгинули на Амуре.

— Федор, да не расстраивайся ты! — расхаживая по избе, вдруг загудел басом Хабаров. — Отыщешь! Пашкову скажи, Ярко-де поклон шлет!

Прозвучало это ядовито. Федька уже слышал кое-что об его отношении с Пашковым, бывшим воеводой Енисейска, под которым ходил Илимский острог.

— С Пашковым многие ушли, — подал голос и подьячий.

— Да-а, мало не все в Дауры побежали, за прибытком, — апатично согласился Хабаров.

— Так ты же и ответчик! Ха-ха-ха! — рассмеялся Федька. — Почто ходил туда, открыл ту землицу? Хе-хе! Ярко, сё воеводы наказ!

— Не поеду я никуда! — заворчал опять Ерофейка. — Хм! А что мне Лодыжинской! Под Енисейском хожу! Ишь!..

От возмущения он ожил, глаза у него сверкнули по-молодому. И он, уже тучный, с отечным от пьянок лицом, заходил тяжело по комнате, как кабан нескладно ворочая квадратным туловищем. Походив, поворчав, он снова плюхнул свое вялое тело на лавку. Та возмущенно скрипнула от такой бесцеремонности. А он, словно успокаивая ее, скособочившись, стукнул по ней кулаком…

В тот день, после их разговора в приказной, Ерофейка затащил его к себе домой в гости. Двор Ерофейки стоял тут же, неподалеку от приказной. Амбары, а их на дворе было два, упирались в острожную стену. Стояла на дворе и лавка, большая, а в ней усердствовал какой-то работник, таскал в нее что-то из амбара: поскрипывали двери на петлях, раскачиваясь под ветерком, и так тонко, словно пели какие-то пташки в кустах: «Пи-и!.. Пи-и!»… На дворе стояли две избы, в одну из них Ерофейка тут же отправил своих детей, чтобы не мешались при гостях.